Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том I - Лев Гомолицкий

Но у «Иванова» оказался двойник и за пределами текста «Ночных встреч». Летом 1935 года Гомолицкий был направлен редакцией в Гдыню. По возвращении он написал очерк о поездке, поместив его под обычным своим тогда псевдонимом Г. Николаев. Заканчивался очерк описанием происшедшей в Гдыне случайной встречи с реальным Ивановым, позволяющим оценить степень сходства персонажа рассказа 1932 г. с прототипом[289].

Рассказ «Ночные встречи» стоит особняком среди других опытов прозы Гомолицкого середины 1930-х годов. Все они так или иначе тяготели к замыслу большого произведения, «романа», связанного с уединистским периодом биографии автора и с философско-религиозной проблематикой, возникшей в те молодые годы.

Несмотря на «декларативность» и «риторичность», рассказ получил на конкурсе первое место[290]. Это было своего рода реваншем за звонкое поражение в конкурсе стихотворений в 1929 году. Опубликован он был в газете Молва[291], с 6 апреля 1932 сменившей ежедневную За Свободу!.

В организации новой газеты главную роль сыграли представители «второго поколения». Основное ядро редакционного и авторского коллектива, однако, было тем же. Сообщая в Париж о новой газете, Философов писал З. Н. Гиппиус 11 апреля 1932: «По существу перемена лишь та, что мы становимся чисто эмигрантскими, не вмешиваемся в местные дела меньшинственные, даем лишь информацию, а затем, что у нее будет широкий коалиционный фронт. От Крестьянской России до умеренных монархистов. Т. е. полный круг непримиримых»[292]. Гомолицкому произошедшие перемены предоставили возможности большего участия в газетных делах и приблизили к рутинной редакционной работе. Уже в третьем номере Молвы появилась его хроникальная заметка-рецензия о музыкальном вечере[293]. Впоследствии ему поручались отзывы о театральных постановках и кинематографических новинках, не говоря уже о хронике, рецензиях и обзорах литературных новинок. С весны 1932 Молва возложила на него также обязанности по освещению деятельности Литературного Содружества – так Гомолицкий стал его «протоколистом», «летописцем».

31 января 1932 года Содружество устроило вечер Юлиана Тувима, посвященный недавно опубликованному его переводу пушкинского «Медного Всадника»[294]. Это было одно из самых ярких событий в истории Содружества. Ознакомление с переводом в исполнении переводчика заставляло по-новому воспринять пушкинскую поэму. Е. С. Вебер писала: «С детства знакомые, привычные строки входили в сознание, как будто засверкавшие новой, молодой жизнью. То, что от привычки, стирающей остроту восприятия, побледнело, вновь приобретало свой подлинный, первоначальный смысл»[295]. Спустя месяц Д. В. Философов прочитал доклад, посвященный переводу Тувима и исследованию Вацлава Ледницкого, помещенному в книге. С этого времени в центре его исторических интересов встал вопрос о связях, расхождениях и полемике Пушкина и Мицкевича в широком контексте напряженных взаимоотношений польской и русской культур. Вслед за ним в Литературном Содружестве выступила Мария Чапская с двумя докладами, которые давали пищу к сопоставлению двух эмиграций – польской в 30-х годах XIX в. и современной российской[296]. Обсуждение в этом контексте «Медного всадника» и пушкинского творчества на собраниях привело Гомолицкого спустя два года к созданию центрального произведения в его творчестве 1930-х годов – поэмы «Варшава», в которой большое место отведено было впечатлениям и переживаниям, лежавшим в основе «Ночных встреч».

Летом 1932 г. Литературное Содружество выпустило несколько поэтических тетрадок своих членов. Вышли они на ротаторе в количестве 25 экземпляров. Первыми были книжки основателей Содружества С. Л. Войцеховского и В. В. Бранда[297]. За ними последовал Меандр С. Киндяковой. А в начале августа вышло и Дуновение Гомолицкого[298]. Это первое выступление его с книгой после варшавских Миниатюр 1921 года представляло собой сборник избранных, созданных в разное время стихотворений, группировавшихся вокруг двух разных этапов творческой эволюции автора. Наиболее ранние из них восходили к «Дуновению» 1926–1928 гг. и к «промежуточному» рукописному сборнику «К полудню» (1927) – и отражали признание автора:

Моей любовью первою был Бог,

а последние (включая недавно напечатанные в За Свободу!) отвечали следующей за нею строке того же признания:

второй, земной – жена, еврейка Ева.

Ева Вишневская была старше Льва на два года. «Земной» этот роман зародился в 1928 году в Остроге, и весной 1932 года она приехала к Льву в Варшаву.15 апреля 1932 г. они вступили в брак, не запросив согласия ни его, ни ее родителей и не известив их о свадьбе. В позднейших – послевоенных – документах фамилия жены указывалась всегда в полонизированной форме – Висьневска, – призванной так же затемнить ее еврейско-русское происхождение, как перемена имени на Леон вместо Льва должна была закамуфлировать русский период его литературной работы. Спустя год Гомолицкий получил польское подданство[299]. Начался новый период жизни поэта, отмеченный попытками создания «дома».

В поэме «Сотом вечности», размышляя о своем поколении, о попытке синтезировать в «уединизме» древние религии и о месте еврейской традиции в этих исканиях, поэт, обращаясь к Еве, писал:

Избрав богоборений дело,мечтав две мудрости сличитьв одну, сумел я только телос другим свое соединить:сквозь гогот мстительных големов,преследовавших на мосту,достигли берега мы, ева,в ковчежце унося мечту… (см. № 214)

Трудному периоду первых семейных месяцев, усилиям построить «ковчежец», «дом», очаг, мы обязаны появлением нескольких лирических стихотворений, вошедших в следующую после Дуновения поэтическую книжку Дом, выпущенную в ноябре 1933 года.

Тем временем сборник Дуновение вызвал отклики в печати. Первая рецензия принадлежала перу Соломона Барта, который после многолетнего молчания вдруг вернулся к стихотворству и в литературу. В творчестве его в ту пору – благодаря знакомству с Гомолицким и его стихотворениями – происходил поразительный перелом. Барта в Дуновении привлекло «приобщение человека к космическим тайнам, т. е. религиозно-философское просветление», то, как в этих религиозно-философских размышлениях и настроениях автор «находит свой путь к приятию мира». Отмечая стилистическое своеобразие книги, он говорил:

Всякое истинное искание в искусстве отдает косноязычием. Для обычных переживаний имеются под рукой готовые штампы, гладкие формы, гладкие слова. Временами тяжелый, перегруженный стиль Гомолицкого свидетельствует о напряженной борьбе поэта с собой и с готовыми образцами.

В книжку Гомолицкого надо вчитаться, она написана не для любителей поэзии, а для любящих ее[300].

Раздался отклик и из парижских Чисел. В краткой рецензии на все четыре вышедших к тому времени сборника членов варшавского Литературного Содружества Н. Оцуп каждому из них посвятил по нескольку строк довольно сдержанной оценки, приведя при этом цитату лишь из Гомолицкого:

У Л. Гомолицкого есть пафос и размах, но за риторикой еще нельзя разобрать его лица. Приятны строчки, неожиданно для Гомолицкого, чуть-чуть напоминающие Анненского:

Вы любите сидеть в саду, когдаИграют возле на дорожках дети?[301]

Зимой 1932–1933 гг. Гомолицкий сравнительно редко печатался на страницах Молвы – много времени уходило на заботы по устройству домашнего очага.

События в международно-политической жизни повлекли за собой резкие расхождения среди руководителей газеты и привели к переменам в составе ее редакции. Если Философов, вместе с большинством в редколлегии встревоженный приходом Гитлера к власти, расистскими теориями новых правителей Германии, их планами «экспансии на Восток», отказывался верить в их благотворную роль в борьбе с советским коммунизмом[302] и заявил о категорическом неприятии воинствующего антисемитизма[303], то С. Л. Войцеховский, не скрывавший своего ликования по поводу появления в Европе силы, способной, наконец, противодействовать советской диктатуре, утверждал, что реакция демократической Европы на приход Гитлера не имеет ничего общего с интересами России и что русской прессе ни к чему возмущаться антиеврейскими акциями в Германии[304]. 18 мая Войцеховский подал в отставку, и в редакционный комитет вместо него вошел Г. Г. Соколов[305]. Политические бури никак не коснулись Гомолицкого, пока осенью 1933 обстоятельства не втянули его в развертывавшуюся литературно-общественную борьбу – впервые в его жизни с такой силой.

6 июля по приглашению редактора официоза Газета Польска депутата Сейма Б. Медзинского в Варшаву приехал Карл Радек, видный деятель революционного движения, уроженец Галиции, в прошлом – один из высших руководителей Коминтерна, прекрасно знавший польские дела, участник партийной оппозиции в РКП(б), находившийся несколько лет в опале, а ныне занимавший ответственный пост заведующего отделом иностранной политики в московской газете Известия. Западные журналисты считали его «“чрезвычайным послом Сталина”, делегированным специально для ведения важных политических переговоров»[306]. Визит его протекал на фоне лихорадочной международно-политической деятельности, поисков новой системы европейской безопасности, вызванных приходом Гитлера к власти. Советское государство достигало в новых условиях впечатляющих успехов по упрочению своего положения в мире. Одна за другой европейские страны спешили заключить с ним новые мирные договоры, готовилось установление дипломатических отношений с США. Взятый Западом курс на сближение с Кремлем приводил к замалчиванию жестокостей советского режима по отношению к населению, к игнорированию ужасов коллективизации и невиданного в истории страны голода.