Избранница Наполеона - Мишель Моран

Я в таком шоке, что забываю, что мы еще танцуем.

— Ему невинности захотелось?

— На данный момент — да, — быстро отвечает Поль.

Но я чувствую, как в желудке вспыхивает всепожирающий огонь. Мой брат, который в первый раз овладел замужней графиней Валевской, когда она упала в обморок у его ног, любит невинность? Мужчина, обожающий шлепнуть придворную даму по мягкому месту и тут же затащить ее в спальню? От такого лицемерия у меня закипает кровь.

Когда фортепиано умолкает, я оказываюсь лицом к лицу с Наполеоном и приседаю в глубоком поклоне.

— Очаровательно!

Наполеон хлопает, и ему немедленно следует весь двор.

— Belissima! — восклицает он на нашем родном итальянском.

— Это было весьма впечатляюще, — говорит Мария-Луиза, и, хотя нас еще утром представили друг другу, произносит она это весьма официально. — Вы прекрасно танцуете.

Я смотрю на Канувиля, который не сводит с меня горящих от вожделения глаз.

— Я начала танцевать еще в детстве, на Корсике, — отвечаю я. — Надеюсь, вы тоже танцуете. Мой брат любит смотреть, как красивые женщины… вальсируют.

Мария-Луиза прерывисто вздыхает, а брат испепеляет меня взглядом.

— Идем со мной! — приказывает он, и все вокруг расступаются, словно я вдруг стала заразной.

— Сегодня, — на ходу шепчу я Канувилю на ухо. — В полночь в моих покоях.

Вслед за Наполеоном я выхожу в двойные двери танцевального зала. Он так тяжело дышит, что кто-то из проходящих мимо солдат интересуется его самочувствием.

— Все отлично! — рявкает он, и парень скрывается в тени.

Мой брат ждет, чтобы я первой вошла в библиотеку, а когда за нами закрывается дверь, я успокаиваю его:

— Это была шутка.

— Я лишу тебя титула! — кричит он. — Останешься просто мадам Полиной, и ничем больше!

Он смотрит на меня в мерцающем свете очага, и на мгновение мне становится по-настоящему страшно.

— Мой муж носил княжеский титул задолго до того, как ты стал императором, — наконец говорю я.

Я княгиня потому, что замужем за Камилло, а не по прихоти моего братца. Как его нежная невеста с габсбургской кровью.

— Кстати, о твоем муже. Я его вызвал в Париж, — объявляет он. — Второго апреля он должен присутствовать на моей свадьбе. — Я открываю рот, чтобы возразить, но он еще не достал последнего козыря. — По этому случаю ты будешь в часовне нести шлейф за императрицей. Ты хоть и княгиня, но она — римская императрица.

— Шлейф за ней я не понесу! — предупреждаю я.

Брат поджимает губы.

— Полина, ревность тебе никогда не шла. И шлейф нести ты будешь, не сомневайся! Иначе окажешься в Риме со своим Камилло.

Я вглядываюсь в его лицо, пытаясь понять, насколько реальна угроза, но у него каменное выражение.

— Почему ты так со мной поступаешь?

В отблесках огня он кажется моложе своих сорока. Я представляю его в золотой с синим египетской короне и нагруднике, с посохом в руке.

— Это всего лишь шелковый шлейф, — резко произносит он. — Он не взрывается.

Я закрываю лицо руками.

— Я не могу жить с Камилло! Он идиот.

— Довольно, Полина!

Я смотрю, как брат обходит свой письменный стол и тяжело опускается в кресло. Вид у него измученный, как будто этот разговор вытянул из него последние силы.

— Официальная церемония состоится через четыре дня. И ты будешь стоять в Лувре рядом с сестрами и Камилло.

— Не желаю иметь с этим человеком ничего общего! — визжу я.

— Надо было думать, когда замуж выходила. А на моей свадьбе он будет!

— Но жить со мной во дворце Нейи он не станет! — категорически заявляю я. Этот дом брат подарил мне во время своей испанской кампании. — Я скорее пущу туда Жозефину, чем Камилло!

— Значит, отправишь его в особняк Шаро! — сердито бросает брат. Такое название носит мой дом на рю де Фобур Сент-Оноре. — Но второго апреля чтоб улыбалась!

Он стремительно проносится мимо меня, и я понимаю, что сегодня его ничем не проймешь.

Глава 12. Поль Моро

Лувр, Париж

2 апреля 1810 года

Пожалуй, такого зрелища Париж еще не видывал. Войска проходят маршем по Елисейским полям, превратившимся, насколько хватает глаз, в нескончаемый поток красных мундиров и роскошных экипажей. Такой парад стоил целое состояние — и это в то время, когда простой народ понимает, что еще одна война — и имперская казна окончательно опустеет. И все же, куда ни глянь — всюду ликование. Оно написано на лицах заполонивших улицы людей, оно читается в возбуждении придворных, которые обогатятся, обслуживая нашу новую императрицу.

— Никогда не видел ничего подобного, — говорит Меневаль, а я подозреваю, уж он-то повидал немало торжественных процессий в этой стране. Мы уже час стоим возле Лувра; Наполеон обожает пышные зрелища. — С сегодняшнего дня в Европе уже ничто не будет как прежде. Дочь австрийского двора выходит за правителя империи, размерам которой позавидовал бы сам Карл Великий. Какая страна станет бросать вызов такому союзу?

Я пытаюсь представить себе, какой будет мирная жизнь после десятилетий революций и войн.

Не будет больше списков погибших. Не будут хоронить придворных, отправившихся на войну за своим честолюбивым императором только потому, что ему захотелось прирастить свои земли.

А раз мир установится в Европе, почему бы ему не быть и за ее пределами? Зачем Франции рваться к новым колониям и рабам, если тут и так царит процветание и всеобщее благоденствие?

Попав наконец в Лувр, мы проходим в зал, который Наполеон превратил в изумительную часовню, отделанную алым бархатом и шелком. Я занимаю свое место рядом с Меневалем в красиво убранном ряду сидений и пытаюсь угадать, способен ли кто-нибудь кроме меня оценить иронию того факта, что именно прабабка невесты Мария-Антуанетта превратила этот дворец в общедоступный музей. А народный освободитель Наполеон теперь распорядился заменить висящие в этой «часовне» полотна гобеленами с изображением ее правнучки Марии-Луизы — и себя самого. Говорили, что, когда месье Денон отказался выносить картины — уж больно большие, — Наполеон ответил: «Замечательно! Тогда я их сожгу». И на следующий день Денон нашел способ снять и унести полотна.

В толпе позади меня я насчитал не меньше полудюжины, а то и больше, бывших любовников Полины. Вон стоит Греу, продержавшийся всего неделю, а вон, среди прочих — граф де Форбен. Удивительно, как Полине удается при виде их всех в одном месте не краснеть. Но заливаться краской стыда — не в ее характере. Уж скорее она испытывает своего рода ликование оттого, что они лицезреют ее в таком ослепительном виде.