Три песеты прошлого - Висенте Сото

И почти полвека спустя после того дня, когда он увидел залитый солнцем гроб Бласко Ибаньеса над морем поднятых рук, он не знал, удивительно это или нет, что тот Висенте, один из тех Висенте, которыми он побывал, в ту минуту, когда его уже мучило проклятие его призвания, имел о Бласко Ибаньесе как о литераторе очень смутное представление. Раздумывая в своем одиночестве и робко пытаясь написать то, что робко пытался написать еще в тридцать третьем, он этого все еще не знал. Он пробовал продолжить то же самое (а суть писательского ремесла в том, чтобы всегда начинать заново; иначе незачем садиться за стол). Вот так. Прошлое вдруг исчезло. Опыт тоже. Он вдруг превратился в подростка, щедрого душой и немного сумасшедшего, который твердо знал только одно: реальность быстротечна, реальность изменчива. Надо было ее запечатлеть, а для этого — преобразить. А он владел только словом. В словах он и искал себе поддержки. Пробовал учиться писать по-новому — все вокруг писали в новой манере, — и новые формы он ощущал как совершенно новые. Те, что распустились пышным цветом во времена Республики. А они пришли из прошлого, все на свете приходит из прошлого. Никогда не знала Испания такой молодой и смелой поэзии. И сегодня эти поэты остаются молодыми и смелыми, и сегодня их чтут авангардисты всего мира. Поэты поколения 27 года[39], поэты, к поколению 27 года не принадлежавшие. Те, что эмигрировали после гражданской войны. Что тут поделаешь… А некоторые остались в Испании. Что тут поделаешь… И он писал, придерживаясь этих форм, которые начал постигать не без помощи Экспосито, его вел инстинкт, своего рода вера. Подсознательно он чувствовал, что в этих формах только и существовало для него то искусство, в котором реальность вновь обретала свою первозданную суть. Сквозь все это текло, как горячая кровь (оно и было кровью), политическое и социальное направление, тоже новое, тоже по-настоящему революционное, но в тот период это меньше всего интересовало Висенте. Зато он упивался обновлением в литературе и живописи. Воспринимал его как дотоле неведомое средство общения между людьми. Средство легкое и нежное, как летний ветерок, овевавший его юность, благодаря которому образы легко долетали до сетчатки глаз и до его сердца. Словно появилось телевидение, которое только он один воспринимал на экранах невидимых телевизоров, ни с чем не сравнимые передачи, но показать их кому-нибудь другому он не мог (что и говорить, это было непросто). Вот каким было это новое средство. Волшебное изобретение. Телевидение было цветным или черно-белым, в зависимости от того, кто как мечтал. Телевидение для бедных, которым больше всех приходится мечтать, но также и для незадачливых богачей.

Я чувствую — каждый мой палецраскрывается почкой цветка.

Какими бы трогательно-невнятными ни были эти стихи (он будто снова учился говорить), сам он всегда воспринимал их как новые, как невозможные для него без знакомства с новой поэзией. И вот опять появляется хроменькая. Висенте знал о ней очень мало — разумеется, потому, что больше знать и не хотел. Даже себе не признавался. Знал только, что она из Гранады, узнал ее адрес и ее имя, которое никому не сообщит и через тысячу лет (и не даст ей вымышленного имени), ему достаточно было знать о ней лишь то, что он мог видеть собственными глазами. И когда встречал ее в крытой галерее коллежа “Луис Вивес”, усиленно думал о ней, причем только стихами, а она хлопала ресницами, посылая снопы убийственных искр из своих близоруких глаз, а иногда, может быть, подходила чуть ближе к нему (пугая его до смерти) и, узнавая вечно глазеющего на нее юношу, делала строгое лицо, шла дальше, слегка прихрамывая. В создании всех этих стихов, из которых в памяти Висенте почти ничего не осталось, как и от других двух строк (из другой поэмы), которые потом процитирует глухим голосом Экспосито, быть может, думая о себе, — в их создании Экспосито сыграл очень важную роль. Но это особая история.

7

Они вышли из кладбищенских ворот и пошли вдоль стены, мимо пруда, направляясь обратно в городок, одни впереди, другие поотстали, последними шли Вис и Бла.

— Ты видела меня с этим… — сказал Вис.

— Да, — подтвердила Бла.

— А ты заметила, что он слегка прихрамывает?

— Ну конечно.

— Может, я и не напишу о нем ничего другого, но об этом обязательно, но постой… — И он громко окликнул Кандидо, шедшего впереди: — Кандидо! Кандидо! — И тот обернулся, и Вис попросил, чтобы он провел их в церковь, тот удивился: в церковь? А Бофаруль сказал, что это прекрасная мысль, что ему тоже интересно на нее взглянуть, и Кандидо воскликнул: но, черт побери! Кандида спросила: в какую церковь? Ну, в главную, ответил Вис, а Кандида переспросила: в церковь Успения? Вис сказал: почему бы нет, — и все направились к церкви.

Вису необходимо было поговорить с Бла. Прежде всего чтобы понять самому. Когда Бла его внимательно слушала, он благодаря ее вниманию лучше слышал сам себя, как бы через нее, и лучше себя понимал. Как будто становился умней. Может, и на самом деле было так. Когда она вся обращалась в слух. Для него это было стимулом, приглашением к доверительной беседе.

— Мы как будто прилетели сюда прямо из нашей мансарды, — сказал он, — на каком-то старом аэропланишке, ветхом и громоздком. По воздуху, над облаками. — Затем, остановившись и помолчав, добавил: — В Испанию. Это невообразимо. Неимоверно. В прошлое. На поиск персонажей Персонажей, существование которых во плоти трудно себе представить. Оказывается, они существуют. Они живые люди. На кассетах я увезу, как воришка, чудо всех затаившихся голосов, какие только смогу записать. Чудо голосов, в которых дремлет прошлое какой-нибудь женщины или какого-нибудь мужчины. И вот… Сейчас я тебе расскажу о немного прихрамывающем незнакомце. Кого я, собственно, ищу? Что я ищу? Какие ужасы, какие надежды? Чей вчерашний день? Все нити так запутаны в этом клубке, я не могу его распутать. Посмотри на Кандидо. Хотя бы. Бофаруль считает, что он готовый персонаж. Как завершенный, готовый персонаж. И ему неожиданно понадобилось приехать сюда из Валенсии, в тот же самый день, что и нам. Потому что именно сегодня эксгумировали останки Антонио Муньоса Каюэласа, расстрелянного тогда же, когда расстреляли Родеро и Железную Руку, мужа Хосефы Вильяр, которая была подругой алькальдессы, — клубок, спутанный клубок, — и еще брата Кандиды, а та в тюрьме познакомилась с алькальдессой.

— Кандида? — удивилась Бла.

— Вчера я слышал, как она рассказывала об этом в машине. Один ее брат воевал в батальоне имени Гарибальди, погиб при форсировании Эбро. Другой был расстрелян. За это она получила двадцать лет тюрьмы, по десять за каждого.

— Кандида? Двадцать лет?

— Потом скостили — дали, кажется, шесть лет и один день, что-то вроде этого. Запутанный клубок. Они сами пробираются на ощупь во тьме прошлого. Живые вспоминают. А мертвые… Помнят ли мертвые?

— Говори потише, — сказала Бла.

— Хорошо. Так вот — ничего особенного. Мертвые живут. Они знали друг друга, когда были живыми людьми. Встречались на праздниках в Вильякаррильо, Вильянуэва-дель-Арсобиспо, Кастельяре, Сориуэле, Беа-дель-Сегура. И на ярмарках. И на войне. И здесь, на кладбище. Вспомни расстрелы, которые видел Морено. Которые видели мы! Сколько еще мертвецов на одном только этом кладбище?

Помолчав, Бла сказала:

— От этого вопроса мороз по коже.

— В этом клубке нить тянется бесконечно, концов не найти.

Они подходили к церкви узкими улочками, ее уже было видно. Колокольня, угол главного фасада. От каменной громады во все стороны расходятся довольно крутые улицы. Одна такая крутая, что выбили ступеньки. По этим ступенькам в детстве вместе со взрослыми бежал Кандидо. Отец привез его в Вильякаррильо. В семнадцатом или в восемнадцатом году? Вис забыл в каком, вот они повернули за угол, Виса интересовал главный вход. Нетрудно представить себе, какая тут была давка, неразбериха, потому что гражданская гвардия выехала на конях и принялась раздавать саблями направо и налево удары плашмя, всадники остались внизу, а народ бежал вверх по ступенькам к церкви, а лошадям по ступенькам — сама понимаешь, а люди бежали, ты только представь себе, какая давка, Вис сам плохо представлял себе эту картину, потому что уже подошел к главному входу, увидел сбоку темную доску и на ней список, не стал даже считать, но почувствовал легкий озноб и сказал:

— Я так и думал, — и сам удивился, сколько неожиданного может скрываться даже в том, чего ожидаешь, и попросил Бла: — Сосчитай, — и оба стали считать про себя, возможно, он даже закончил счет быстрей, чем она.

— Сорок восемь, — сказала наконец Бла.

— Сорок восемь, — подтвердил Вис, придавленный этой цифрой, и вошел в церковь, горестно покачивая головой.