Welcome to Трансильвания - Марина Юденич

Напротив, недовольство ученого улетучилось, уступив место спокойной, слегка насмешливой симпатии.

— Быть может, вы все же войдете в дом, друг мой? Соседей вряд ли заинтересует ваша сенсация, тем более — в такой час.

— Сенсация, доктор Брасов! Это вы совершенно точно заметили — сенсация. Сегодня это произойдет, я знаю точно! И наконец докажу вам, упрямому материалисту!

— Разумеется, докажете. Но прежде промочите горло этим бодрящим напитком, иначе — право слово! — я так и не возьму в толк, о чем, собственно, идет речь сегодня!

— Сегодня! Вы издеваетесь?! Впрочем, извольте! Меня это нисколько не задевает! Сегодня — о том же, о чем вчера. И позавчера. И месяц назад! А завтра… О! Завтра вы будете говорить об этом сами. И неизвестно, кто из нас окажется речистее! М-м-м… Прекрасная tuica. Где только берете такую?

— Не скажу. Мне, пришлому, как видите, тоже перепадает кое-что из местных сокровищ. Хотите еще?

— Потом. После того, что мы сегодня увидим, одной

Бутылки будет мало.

— Не беспокойтесь! Найдется другая. Но не пора ли уже

Посвятить меня…

— Боже праведный! Я битых полчаса пытаюсь это сделать. А вы заговариваете мне зубы и пытаетесь залить мозги вашей замечательной tuica[22]. Скажите-ка, draga prietene[23], какое сегодня число?

— Первое мая, если память не изменяет.

— Вернее, ночь с тридцатого апреля на первое мая, не

Так ли?

— Так, допустим. Ну и что с того?

— Иными словами, вам неизвестно, что это за ночь?!

— Неизвестно. Впрочем, нужно заглянуть в календарь, я мог что-то забыть…

— Не утруждайтесь. Официальные календари по этом поводу хранят молчание. Ибо речь идет о Вальпургиевой ночи.

— Снова мистика!

— Мистика. Но не снова. Сегодня — заметьте! — я не прошу верить мне на слово. Я предлагаю увидеть своими глазами. И убедиться!

— Что, собственно, увидеть, мой легковерный друг?

И где?

— В двух шагах отсюда. На ратушной площади. Вспомните, Дан, я не раз рассказывал вам о тех ритуалах, которые…

— Ну, разумеется, я помню. В средние века там судили и казнили несчастных, заподозренных в связях с дьяволом. Но помилуйте, друг мой, подобное творилось по всей Европе!

— У вас избирательная память, профессор. Средние века вы готовы вспоминать до бесконечности, а легенду о «суде Дракулы» постоянно забываете. Напомню: всякий раз, когда таинственная Вальпургиева ночь совпадает с полнолунием, безжалостный господарь покидает свое убежище в поенарских развалинах и является в Сигишоару, чтобы вершить…

— Достаточно! Этот бред мне тоже известен.

— В самом деле? В таком случае отчего бы нам не прогуляться по ночной крепости? Просто так, для собственного удовольствия. Погода располагает. Заглянем на ратушную площадь, разумеется, ничего там не увидим… Хотя замечу, ни один горожанин не отважится этой ночью на такое невинное путешествие. Вы, верно, не обратили внимания, но магазины и бары закрылись сегодня раньше обычного. А некоторые ресторанчики не открывались вовсе. Спуститесь из своей неприступной башни, оглянитесь вокруг — окна домов закрыты плотно, как никогда в эту пору, ставни задвинуты, и ни один кабатчик не пустит вас на порог, хотя обычно готов ублажать клиентов до рассвета. Отчего бы это?

— От того же, отчего на заборах в Арефе[24] до сих пор висят амулеты против вампиров и диких зверей. Суеверия. Предрассудки.

— Вот и прекрасно! Значит, вам не боязно выйти сейчас на улицу?

— Нисколько!

— Так пойдемте!

— С какой стати?! После обеда я должен быть в Бухаресте, а… Впрочем, черт с вами! Идемте! До ратуши и обратно. Но больше в моем присутствии вы не произнесете ни слова по поводу…

— Бессмертия Влада Дракулы, его болезненной жажды, упокоенной души и прочего, из области, которую вы называете бредовой. Клянусь честью!

Ночь и вправду была как-то особенно тиха нынче. Безлюдны улицы.

Темны дома — даже узкая полоска не проглядывала нигде из-за толстых ставней.

Однако ж мрак властвовал не безраздельно.

Высоко в темном небе парил, окруженный легкой желтоватой дымкой, огромный диск полной луны.

Яркое ледяное сияние струилось на землю.

Неживым и оттого, наверное, несколько странным казался этот свет.

Потеснив ночную мглу, он не столько прояснил картину окружающего мира, сколько преобразил ее.

Знакомые улицы казались чужими, устремленными в черную бесконечность. Дышали неясной угрозой, тайной, обязательно страшной и кровавой.

Ратушная площадь, скоро открывшаяся их взору, отчего-то напомнила сцену, залитую ярким светом невидимых прожекторов.

Черные, отполированные временем булыжники тускло мерцали, отражая и множа холодное сияние.

Представление еще не началось, но все вокруг замерло в ожидании.

И — видит Бог! — зрелище это страшило, еще не начавшись.

Кровь леденела в жилах, и холодные пальцы ужаса впивались в горло смертельной, безжалостной хваткой.

— Полный бред! Впрочем, легко объяснимый…

Рассудок доктора Брасова пытался противостоять наваждению.

Вполне возможно, что ему удалось бы справиться с приступом необъяснимого, почти животного чувства, всколыхнувшегося в душе, но времени для этого уже не осталось.

Внезапно Дан Брасов ощутил слабое прикосновение, похожее на легкий укол.

Боль нарастала стремительно.

В следующее мгновение ему показалось, что острая игла больно впилась в шею, чуть ниже правого уха.

И тут же превратилась в раскаленный наконечник стрелы или копья.

Так по крайней мере показалось Дану.

Ни о чем больше подумать он не успел.

Не успел обернуться и даже дотянуться рукой до раны — нестерпимая боль полыхнула в сознании, озарив его изнутри яркой, ослепительной вспышкой.

Потом наступила вечная тьма.

Маленькая стрелка часов на крепостной башне в этот момент, дрогнув, дотянулась до знака Овна — четыре гулких удара один за одним раздались в вышине.

Низкий мелодичный звон слетел на землю, поплыл над притихшей Сигишоарой.

Звук не успел раствориться в таинственной ночи.

Будто разбуженный им, в темных проулках сонного города вспорхнул, устремляясь в поднебесье, хриплый со сна, но уверенный крик петуха.

Однако — запоздалый.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Энтони Джулиан

Что это был за день!

На севере королевства — и вдобавок в конце ноября.

Невозможно прекрасный, наполненный таким ярким солнечным сиянием, каким не часто полнятся летние дни в этих местах.

Да что там в этих!

Такой ноябрьский день мог стать подарком для Франции.

И откровенно порадовать север Италии.

Но и такой день, оказывается, можно было испортить.

Тони искренне призвал кару Божью на голову тех, кто сообразил растерзать тихую радость приветливого осеннего дня сумасшедшей гонкой по бурелому, в тупой погоне за несчастной затравленной зверушкой.

Он ненавидел парфорсную охоту.

Хотя любил лошадей.

Бешеный галоп рождал в душе потрясающее чувство единения со стремительным, сильным и грациозным животным.

«Наверное, в одной из прошлых жизней я посетил этот мир в образе кентавра», — подумал как-то Тони, в очередной раз наслаждаясь волшебным чувством полета.

Однако ж объединяться с массивным, тяжело храпящим хантером[25] сэру Энтони Джулиану вовсе не хотелось.

Пожалуй, такое единство было бы оскорбительным.

Уж лучше вселиться в быка на корриде, быть пронзенным бандерильей и истечь благородной кровью под рев толпы, чем тупо ломиться по оврагам, преодолевать каменные заборы и плетеные изгороди крестьянских угодий, ворота которых предусмотрительно закрывались в дни массового господского помешательства.

Тони хорошо помнил свой дебют — лет в четырнадцать или пятнадцать.

Отличный наездник, он без особого труда перенес тяготы многочасовой гонки и… сломался на финише, выполняя старинный обычай посвящения.

Суть обряда проста — лапкой, хвостом, ухом, словом, любым клочком плоти растерзанного собаками зверя хозяин охоты рисует на щеке новичка кровавый треугольник.

Только и всего.

Юный Тони, окруженный толпой рафинированной знати, решительно приблизился к почтенному лорду Уорвику — по иронии судьбы своему будущему тестю.

Мужественно подставил лицо.

И лишь когда все было закончено — лорд старательно изобразил на щеке мальчика подобие треугольника, — медленно выложил содержимое желудка завтрак в доме Уорвиков был обильным на отменное ярко-красное сукно нарядного фрака предводителя охоты.

Странное дело: ему ни тогда, ни — уж тем более! — теперь не было стыдно.

Однако — воспоминания!

Теперь — увы! — так не порезвишься.

Разве что разыграть приступ радикулита? Или — сердечный? Или…