Скованный ночью - Дин Кунц

— Лиланд Энтони Делакруа, — прочел я вслух.

— Не знаю такого.

— Тридцать пять лет.

— Тем более.

— Адрес — Монтеррей.

— Почему он приехал умирать именно сюда? — задумчиво спросил Бобби.

В поисках ответа я направил луч на четыре моментальных снимка.

На первом из них была симпатичная блондинка лет тридцати, в белых шортах и ярко-желтой блузке. Палуба морской яхты, голубое небо, голубая вода, паруса… У нее была озорная, привлекательная улыбка.

Вторая фотография была сделана в другое время и в другом месте. Та же женщина в блузке в горошек и Лиланд Делакруа сидят за столом, накрытым для пикника. Он обнимает ее за плечи и смотрит в камеру, а женщина улыбается ему. Делакруа счастлив, а она явно влюблена.

— Его жена, — сказал Бобби.

— Может быть.

— У нее обручальное кольцо.

На третьем снимке было двое детей: мальчик лет шести и похожая на эльфа девочка лет четырех. Они были в купальных костюмах, стояли на бортике бассейна и улыбались в аппарат.

— Хотел умереть в кругу своей семьи, — догадался Бобби.

Казалось, четвертая фотография подтверждала это. Блондинка, Делакруа и дети стояли на зеленой лужайке, дети перед родителями, и позировали фотографу. Должно быть, то был какой-то праздник. Женщина, еще более счастливая, чем на других фото, была в летнем платье и туфлях на высоких каблуках. Девочка щербато улыбалась, явно довольная своим нарядом — белыми туфлями, белыми носочками и ярко-розовым платьем на нижней юбке. Мальчик, причесанный и вымытый так, что ощущался запах мыла, был облачен в синий костюм, белую рубашку и красный галстук-бабочку. Делакруа в военном мундире и форменной фуражке, чин которого было трудно определить — возможно, капитан, — казался воплощением гордости.

Видимо, из-за того, что все они были так счастливы, фотографии производили невыразимо грустное впечатление.

— Они стоят перед одним из этих бунгало, — заметил Бобби, указывая на четвертый снимок.

— Не перед одним из этих. Перед этим самым.

— Откуда ты знаешь?

— Нутром чую.

— Значит, они жили здесь?

— И он вернулся сюда умирать.

— Почему?

— Может быть… именно здесь он был в последний раз счастлив.

— Это означает, что именно здесь все пошло вкривь и вкось, — сделал вывод Бобби.

— Не только у них. У всех нас.

— Как ты думаешь, где его жена и дети?

— Умерли.

— Опять нутро подсказывает?

— Ага.

— Мне тоже.

Внутри маленького красного подсвечника что-то блеснуло. Я поддел его фонариком и перевернул. На линолеум выпали два женских кольца: обручальное и свадебное.

Это было все, что осталось от любимой жены Делакруа, не считая нескольких фотографий. Возможно, я торопился с выводами, но был уверен, что знаю, почему Делакруа хранил кольца в подсвечнике для поминальных свечей: это означало, что память об их браке для него священна.

Я снова посмотрел на фотографию, снятую перед бунгало. От щербатой улыбки девочки-эльфа разрывалось сердце.

— Иисусе, — тихо сказал я.

— Пойдем-ка отсюда, брат.

Мне не хотелось трогать вещи, которыми окружил себя покойный, но содержимое конверта могло оказаться важным. Насколько я видел, конверт не был запачкан ни кровью, ни чем-нибудь другим. Едва прикоснувшись к нему, я понял, что внутри не бумага.

— Аудиокассета, — сказал я Бобби.

— С похоронным маршем?

— Скорее всего с предсмертным посланием.

В прежние времена — до того, как из лабораторий Уиверна выполз вялотекущий Армагеддон, — я бы позвонил в полицию, сообщил о находке и постарался ничего не трогать, хотя эта смерть явно была самоубийством.

Но прежние времена прошли.

Я поднялся на ноги и сунул конверт с кассетой во внутренний карман куртки.

Бобби переключил внимание на потолок и вцепился в ружье обеими руками.

Я посветил туда фонариком.

Коконы казались прежними.

— Ты что? — спросил я.

— Ты ничего не слышал?

— Нет.

Он прислушался и наконец сказал:

— Должно быть, показалось.

— Что ты слышал?

— Самого себя, — загадочно сказал он и пошел к двери столовой.

Я чувствовал угрызения совести, бросая здесь покойного Лиланда Делакруа и не будучи уверен, что сообщу об этом самоубийстве властям. Даже анонимно. Но ведь он сам хотел умереть здесь.

Пересекая столовую, Бобби сказал:

— В этом младенце три с половиной метра.

Коконы над нашими головами не шевелились.

— В каком младенце? — спросил я.

— В моем новом серфе.

Самая длинная из досок не составляла и трех метров. Чудовища в три с половиной метра обычно висели только на стенах прибрежных ресторанов, освещенные холодным светом люминесцентных ламп.

— Декоративный? — спросил я.

— Нет. Тандем.

Коконы в гостиной были такими же, как прежде, однако Бобби смотрел на них с опаской, пока не добрался до входной двери.

— Шестьдесят с лишним сантиметров в ширину и тринадцать в толщину, — похвастался он.

Чтобы управлять доской такого размера, даже имея на борту 50 килограммов, требовались талант, координация и вера в упорядоченную, благосклонную к нам Вселенную.

— Тандем? — переспросил я, выключая фонарик. — Стало быть, решил променять волнорез на лошадь с телегой?

— Ни за что. Но маленький тандем — вещица симпатичная.

Если он собирался плавать на тандеме, то должен был найти себе партнера — вернее, партнершу. Единственной женщиной, которую любил Бобби, была серферша и художница Пиа Клик, которая уже три года медитировала в Уэймеа-Бей на Гавайях, пытаясь найти себя. Три года назад она вылезла из постели Бобби, чтобы сходить на пляж, позвонила ничего не подозревавшему любовнику уже из самолета и сообщила, что поиски начались.

Она была самой доброй, милой и умной из всех, кого я знал, талантливой и преуспевающей художницей. Но Пиа верила, что ее духовным домом является Уэймеа-Бей, а не Оскалуза, штат Канзас, где она родилась и выросла, и не Мунлайт-Бей, где она влюбилась в Бобби. А потом она заявила, что является инкарнацией Каха Хуны, богини серфинга.

Так что странные времена настали задолго до катастрофы в лабораториях Уиверна.

Мы остановились у подножия крыльца и сделали несколько медленных вдохов, чтобы очиститься от запаха смерти, пропитавшего нас, как маринад. Кроме того, мы воспользовались этим моментом, чтобы вглядеться в ночь, прежде чем окунаться в нее в поисках Большой Головы, отряда или новой угрозы, которой не могло предвидеть даже мое буйное воображение.

Над просторами Тихого океана раскинулись две гряды переплетенных облаков, плотных, как габардин, и занимавших бо́льшую половину неба.

— Можно купить лодку, — сказал Бобби.

— Какую лодку?

— Какую мы сможем себе позволить.

— И?..

— Остаться в море.

— Радикальное решение, брат.

— Днем парус, ночью вечеринка. Будем бросать якорь на пустынных пляжах и ловить тропические волны.

— Мы с тобой, Саша и Орсон?

— Захватим Пиа в Уэймеа-Бей.

— Каха Хуну.

— Морская богиня на борту не помеха, — сказал он.

— А горючее?

— Парус.

— Еда?

— Рыба.

— Рыба тоже может быть носителем ретровируса.

— Тогда найдем необитаемый остров.

— Где это?

— В заднице у нигде.

— И что дальше?

— Будем выращивать собственную еду.

— Фермер Боб.

— Без комбинезона со «слюнявчиком».

— Удобряющий землю собственным навозом.

— Самообеспечение. Это возможно, — стоял на своем Бобби.

— Так же, как ходить на медведя с рогатиной. То ли ты сваришь из него суп, то ли он сделает из тебя такос.

— Не сделает, если я научусь убивать медведей.

— Тогда прежде, чем поднять парус, тебе придется четыре года проучиться в сельскохозяйственном колледже.

Бобби сделал глубокий вдох, прочистил бронхи и выдохнул.

— Я знаю только одно: не хочу закончить свои дни, как Делакруа.

— Каждый, кто родился на этот свет, рано или поздно кончает, как Делакруа, — сказал я. — Но это не конец. Это путь. К тому, что наступит после.

Он мгновение помолчал, а потом ответил:

— Сомневаюсь, что верю в это так, как ты, Крис.

— Зато веришь, что можешь избежать конца света, выращивая картошку и брокколи на каком-то острове к востоку от Бора-Бора, где необычайно плодородная почва и замечательный прибой. Разве это более правдоподобно, чем загробная жизнь?

Он пожал плечами:

— Большинству легче поверить в брокколи, чем в бога.

— Только не мне. Я ненавижу брокколи.

Бобби повернулся к бунгало и сморщился, словно еще ощущал запах разложения Делакруа.

— До чего же сволочное место, брат.