Трое - Кен Фоллетт

Она рассказала ему о своих опытах с ЛСД.

– Незабываемые впечатления… Я словно чувствовала свое тело целиком, изнутри и снаружи, я слышала стук своего сердца, я прикасалась к своей коже… Нереальные ощущения. И все вокруг засияло такими яркими красками… Только вот непонятно: вправду ли наркотик открыл для меня потрясающие новые грани или просто обострил мое восприятие? Было ли это иное видение или просто синтез ощущений, которые человек может испытывать в реальности, глядя на мир по-другому?

– Ты не стала пробовать дальше?

Она покачала головой.

– Мне не хочется до такой степени терять контроль над собой. Но я рада, что попробовала.

– Вот поэтому я не люблю напиваться – из-за потери контроля. Хотя, конечно, нельзя сравнивать. Со мной такое случалось пару раз, но смысл бытия познать так и не удалось.

Она небрежно взмахнула рукой, словно отгоняя что-то. У нее была изящная узкая кисть, совсем как у Эйлы; внезапно Дикштейн вспомнил тот же самый жест ее матери.

– Я не верю в наркотики как ключ к решению мировых проблем, – заявила Суза.

– А во что ты веришь?

Она помедлила, глядя на него, улыбаясь краешком губ.

– Я верю в любовь.

Тон ее был немного вызывающим, словно она ожидала услышать в ответ насмешку.

– Такая философия больше подходит для хиппующего лондонца, чем для воюющего израильтянина.

– Значит, не стоит и пытаться обратить тебя в свою веру?

– Я был бы счастлив.

Суза взглянула ему в глаза.

– Никогда не знаешь, в чем твое счастье.

Он сосредоточенно уставился в меню.

– Где-то тут должна быть клубника.

– Натаниэль, кого ты любишь? – спросила внезапно Суза.

– Старуху, ребенка и призрака, – ответил он без колебаний, поскольку не раз задавал себе этот вопрос. – Старуху зовут Эстер; она еще помнит погромы в царской России. Ребенка зовут Мотти; он обожает «Остров сокровищ». Его отец погиб на Шестидневной войне.

– А призрак?

– Будешь клубнику?

– Да, спасибо.

– Со сливками?

– Без. Про призрака не расскажешь?

– Расскажу, как только сам пойму.

Стоял июнь, и клубника была превосходной.

– А кого ты любишь? – спросил Дикштейн.

– Ну… – Она задумалась на минуту, затем опустила ложку. – Ой, знаешь… Кажется, тебя.

Господи, что со мной?! Зачем я это сказала?

Да какая разница, ведь это правда!

Но как так вдруг?

Она не знала как, зато знала, когда это случилось. Дважды ей удалось заглянуть к нему в душу: когда он рассказывал о фашистах в Лондоне тридцатых годов и когда упомянул про мальчика-сироту; оба раза Нат сбросил маску. Суза ожидала увидеть маленького, испуганного человечка, съежившегося в углу, а Нат оказался цельным, решительным и уверенным в себе. В тот момент от него исходил мощный запах силы, от которого кружилась голова.

Странный, загадочный, манящий… Ей хотелось сблизиться с ним, проникнуть в его мысли, узнать его тайны; она жаждала прикоснуться к его худощавому телу, почувствовать его крепкие объятья, поймать отблеск страсти в его печальных карих глазах. Ей хотелось любви – его любви.

Никогда раньше с ней такого не было.

Дикштейн понимал, что все это неправильно.

Пятилетняя девочка привязалась к доброму дяде, умеющему разговаривать с детьми и кошками, – и теперь он пользуется старой детской привязанностью.

Он любил Эйлу, но она умерла. Отношения с ее дочерью, похожей на нее как две капли воды, выглядели очень нездорово.

К тому же он еврей – и не просто еврей, а израильтянин, да еще и агент «Моссада». Уж кому-кому, а ему никак нельзя связываться с арабкой по крови.

Если красивая девушка влюбляется в тайного агента, он должен тут же спросить себя, на чью разведку она работает. Каждый раз, когда женщины проявляли к нему интерес, Дикштейн пользовался подобными предлогами, чтобы держать их на расстоянии. Рано или поздно они все понимали и уходили, разочарованные. То, что Суза атаковала его быстрее, чем успели сработать защитные механизмы, вызывало еще большее подозрение.

Все это было неправильно.

Но какая разница…

Они взяли такси и отправились на квартиру к ее друзьям. Те как раз уехали на выходные, и она пригласила его войти; с этого и начались все проблемы.

Стоя в маленькой прихожей, он схватил ее за плечи и грубо поцеловал. Она взяла его за руки и положила себе на грудь.

– О боже… – простонал он.

«Ну да, это я уже видела, – цинично подумала Суза. – Сейчас он, якобы ошеломленный моей красотой, возьмет меня почти силой и через пять минут захрапит. – Оторвавшись от его губ, она взглянула в большие карие глаза и поняла: что бы он ни делал, все будет искренне.

Суза повела его в маленькую спальню в задней части квартиры. Она ночевала здесь так часто, что считала эту комнату своей; в шкафу даже лежали ее вещи. Присев на краешек кровати, Суза сняла туфли. Нат стоял в дверях и молча смотрел на нее.

– Разденься, – сказала она, улыбаясь.

Он выключил свет.

Она почувствовала, как в животе запорхали легкие бабочки возбуждения, смешанного с любопытством. Кто же он такой на самом деле? Кокни-израильтянин; сорокалетний подросток; тощий, но сильный, как лошадь; немного робкий и неловкий внешне, но внутри угадывался стальной стержень. Интересно, каков он в постели?

Суза забралась под одеяло, растроганная тем, что он предпочитает заниматься любовью в темноте. Нат лег рядом и поцеловал ее, на этот раз нежно. Она обняла его худощавое, крепкое тело и приоткрыла рот навстречу его поцелуям. Помедлив, он отозвался, и стало понятно, что он уже позабыл – или никогда и не знал, – как это делается.

Нат нежно касался ее кончиками пальцев, словно исследователь; нащупав упругий сосок, удивленно выдохнул. В его ласках не было небрежной уверенности, свойственной ее бывшим любовникам, – он вел себя как… как девственник. Эта мысль позабавила ее, и она улыбнулась в темноте.

– Какая у тебя красивая грудь, – сказал он.

– У тебя тоже, – ответила она, гладя его ладонью.

Волшебство проникало в каждую клеточку тела, и она полностью погрузилась в ощущения, прикасаясь к его шероховатой коже, вдыхая слабый мужской запах.

Внезапно, без всякой видимой причины в нем произошла перемена. Сперва она подумала, что ей показалось, – он продолжал ласкать ее, но теперь уже чисто механически, явно думая о чем-то другом.

Суза уже решила заговорить об этом, как вдруг он отстранился от нее и сказал:

– Я не могу.

Она испугалась, но не за себя – уж на твою-то долю, девочка, выпало немало мужских достоинств – и вялых, и деревянных, – а за него. Что он чувствует сейчас? Стыд, досаду, горечь поражения?

Она обняла его крепко, отчаянно.

– Только не уходи, пожалуйста!

– Я не уйду.

Суза хотела было включить свет и посмотреть ему в глаза, но поняла, что сейчас не время. Она прижалась щекой к его груди.

– Ты женат?

– Нет.

Она легонько лизнула его шею.

– Может, ты испытываешь чувство вины? Например, из-за того, что я – наполовину арабка?

– Вряд ли.

– Или из-за того, что я – дочь Эйлы Эшфорд? Ты ведь любил ее, правда?

– Откуда ты знаешь?

– Я заметила, как ты о ней говорил.

– А… Нет, никакой особой вины я не чувствую. Хотя кто знает, доктор…

– М-м-м…

Он постепенно вылезает из своей раковины, подумала она, целуя его грудь.

– Можно один вопрос?

– Давай.

– Когда ты последний раз занимался любовью?

– В сорок четвертом.

– Не может быть! – воскликнула она с неподдельным изумлением.

– Это первая глупость, которую ты сморозила.

– Я… Да, ты прав, прости. – Она помедлила. – Но почему?

Он вздохнул.

– Я… я не могу об этом говорить.

– Но ты должен!

Суза протянула руку и включила прикроватную лампу. Дикштейн закрыл глаза, защищаясь от яркого света.

– Слушай, – сказала она, приподнимаясь на локте, – мы оба – взрослые люди, на дворе шестидесятые: нет никаких запретов, никаких ограничений, можно пробовать все, что ты хочешь.

– Дело не в этом. – Его глаза все еще были закрыты.

– И не надо замалчивать свои проблемы: если ты боишься, или тебе противно, или тебя возбуждает что-то конкретное, просто скажи! Нат, я ведь впервые в жизни призналась в любви! Поговори со мной, пожалуйста!

Воцарилось долгое молчание. Он лежал неподвижно, не открывая глаз. Наконец он произнес:

– Я не знал, где мы находились – и до сих пор не знаю. Меня привезли туда в фургоне для скота; тогда я еще не умел различать страны по ландшафту. Это был лагерь особого назначения – центр медицинских исследований. Пленники специально отбирались из других лагерей: молодые, здоровые евреи.

Условия там оказались получше, чем в первом лагере: нам давали еду, сигареты, одеяла; никто не крал, не устраивал драку. Сперва я подумал, что мне крупно повезло. У нас брали кучу всяких анализов: кровь, моча, подуйте в трубочку, поймайте мячик, прочитайте буквы на карточке – как в больнице. А потом начались эксперименты.