Белый конь - Арчил Сулакаури

Лука подтянул веревку, и лодка ударилась носом о бетонную стену. Он быстро схватился за крюк, торчащий из стены.

— Думал душу отвести, — сказал дядя Ладо, — ничего не получилось… Руки ослабли, сила вся вышла.

Через пять минут они уже причалили к своему берегу. Лука быстро выскочил из лодки, взялся за цепь, притянул лодку и остановил ее. Дядя Ладо вышел на берег и направился к дому.

— Дядя Ладо, — позвал его Лука. — Эту сеть в лодке оставить?

— Совсем забыл, будь она неладна! — чертыхнулся дядя Ладо. Потом задумался и спросил Луку: — А что слышно от ваших?

— Ничего.

— Не нашли их?

— Нет.

Дядя Ладо вернулся обратно, одной ногой стал в лодку и, вытащив сеть, запихнул ее в ведро. Потом поднял ведро и медленно направился во двор. По дороге он снова обернулся к Луке, который привязывал лодку цепью к вбитой в землю свае.

— Хорошо еще, тебя с собой не взяли.

— Да он и маме говорил, чтобы не ехала.

— Почему же?

— Не знаю. — Вспомнив о матери, Лука расстроился. Сердце забилось где-то в горле, на глаза набежали слезы.

— Может, он знал, что немцы войну начать собирались? — предположил рыбак.

Лука пожал плечами. Заговорить он побоялся, знал, что сейчас расплачется. Дядя Ладо в задумчивости смотрел на Луку, его лицо, выдубленное водой и солнцем, выражало глубокое сомнение.

— А может, он все-таки знал, а?

Солнце уже высоко поднялось над крышами. Лука обмотал цепь вокруг сваи, завязал узлом и пошел за дядей Ладо. Солнце так накалило прибрежные камни, что идти босиком было трудно.

Глава третья

Хоть Андукапар и сказал Луке, что он зря идет в школу, что в нынешнем году занятия начнутся первого октября, старые девы-тетушки все же не уступили. Откуда ему знать, говорили они, он в своей жизни из дому не выходил. Тетушки сунули Луке тетрадь и карандаш и выпроводили из дому.

Лука сначала не узнал школьного здания. Белоснежные стены были перекрашены в темно-серый цвет. У подъезда стояли солдаты и у всех спрашивали пропуск.

Из открытых окон на Луку глядели раненые, наверно, потому, что в эту пору на целой улице, кроме него, не было ни души. Луке стало не по себе, вдобавок ему показалось, что все глядят на него и думают: и чего этот остолоп явился сюда в эдакую рань? Понурясь, Лука пошел вдоль железной ограды. У ворот он замешкался, приостановился, потому что на воротах теперь висел большой замок.

Лука заглянул в глубину двора. Там стояло несколько военных санитарных машин.

Было ясно, что школы, в которой он учился столько лет, больше не существовало. Наверно, так и бывает во время войны, думал Лука, наверно, теперь военные госпитали нужнее. Но, с другой стороны, не может же быть, чтобы детей совсем освободили от занятий. Лука повернул назад, решил расспросить раненых: быть может, школу перевели в другое здание.

Раненые указали на объявление, приклеенное к стене. Лука прочел объявление и поблагодарил солдат. Потом засунул тетрадь и карандаш в карман и, успокоившись, очень довольный зашагал к дому. Школу перевели в другое здание, причем Андукапар, конечно, оказался прав — занятия начинались первого октября.

Дойдя до угла, Лука изменил маршрут. Вместо того чтобы пойти налево и по проспекту выйти к дому, он повернул направо и по узенькой ухабистой улочке зашагал к берегу Куры в надежде столкнуться там с товарищами по школе, которые так же, как и он, не знали, что учеба начнется с первого октября.

По обе стороны узкой улочки стояли низенькие и ветхие домишки. Единственное исключение составляли трех-четырехэтажные строения психиатрической больницы, окруженные высокой оградой. Несколько корпусов этой больницы (которую все называли просто сумасшедшим домом) своими зарешеченными окнами выходили прямо на Куру.

Железные ворота были всегда на запоре, и внутрь даже муха не могла залететь. Мальчишка, изнывая от любопытства, чего только не делали, чтобы хоть раз заглянуть во двор больницы и увидеть, что там творится, но это им никогда не удавалось.

Проходя мимо сумасшедшего дома, Лука не поверил своим глазам: ворота были открыты. Вернее, чуть приоткрыты. Пораженный Лука невольно остановился. Давнее любопытство пробудилось в нем с новой силой. Сейчас он мог беспрепятственно толкнуть ворота рукой и увидеть наконец, что же происходит там, в незнакомом, окутанном тайной мире.

Лука осторожно просунул в щель голову. Больничный двор оказался значительно более просторным, чем он себе представлял. Двор затеняли огромные деревья; круглый пустой бассейн бессмысленно пялился в небо. Во дворе не было ни души. Все вокруг дышало удивительным покоем и тишиной. Зеленые скамейки, поставленные для больных в тени деревьев, казались навсегда и безвозвратно покинутыми.

Ободренный этим, Лука открыл ворота пошире и протиснулся во двор. Ему показалось, что двор был окружен не домами, а высокими серыми стенами, и в этих стенах было прорезано множество темных окон. Одни окна были открыты, другие — закрыты, но все без исключения были забраны железными решетками.

— Мальчик! — послышался ему вдруг женский голос, и он вздрогнул от неожиданности. — Мальчик!

Лука не мог понять, откуда доносился голос. Он обернулся, растерянный и испуганный, готовый пуститься наутек: «И зачем только я сюда притащился!» — сердился он на себя.

— Мальчик, поди сюда, подойди на минутку! Я хочу тебя о чем-то попросить! — Шепот раздался теперь где-то совсем рядом.

Лука повернул голову и чуть не свалился с ног от удивления. В двух шагах от него, слева, у открытого окна стояла совсем голая девушка. Руки ее были подняты над головой, пальцы вцепились в железную решетку, большие зеленоватые глаза смотрели печально. Лука вспыхнул, отвел взгляд от обнаженного тела. Если смотреть — так только в глаза. Он стоял как завороженный, не в силах сдвинуться с места. Но глаза — не гвоздь, их к одному месту не приколотишь, поле зрения было значительно шире, чем точка, в которую он старался смотреть. Кроме остриженной головы, удивительно нежного, бледного и красивого лица, Лука видел голые руки, две молочно-белые округлости и вздернутые вверх большие розовые соски….

Девушка была видна по пояс, заключенная в коричневую раму открытого окна.

— Неужели тебе трудно подойти, мальчик? Иди сюда! Подойди поближе, я хочу тебя о чем-то попросить! — Девушка резко опустила руки, скрылись темные подмышки, и Лука увидел гладкие покатые плечи.

Он сделал несколько шагов к окну, и девушка показалась ему еще красивее со своей изящной головкой и маленькими ушами. Он только сейчас заметил, что у девушки губы были такими же розовыми, как соски.

— Я — Мтвариса[8]. Слыхал такое имя? Мтвариса. Нет? Я живу в Тбилиси, на улице Верхарна… Ах, боже мой, номер дома забыла. Ничего. Вспомню… А теперь ступай, мой славный мальчик, и сообщи нашим, что Мтвариса здесь. Они знают, что я здесь, но все же напомни им… Вдруг они забыли… Знаешь что скажи им? Скажи, что это место не для Мтварисы. Скажи, что Мтварисе тут нечего делать, запертой в четырех стенах… Пусть они завтра же заберут меня отсюда…

Лука явственно слышал слова, но не понимал, что ему говорила Мтвариса, о чем просила. Восторженно смотрел он на молочно-белое девичье тело, отделенное от него железной решеткой. Он весь дрожал, как будто ему раскрыли большую и важную тайну и позволили увидеть то, что всегда было окутано мраком и что от него постоянно скрывали. Это было первое посвящение, первое откровение, внезапное пробуждение от долгого беспокойного сна.

— Да, так и скажи, так и скажи… — продолжала Мтвариса. — Скажи, что меня беспокоят боли. Ты знаешь, они в самом деле меня донимают… Все тело ломит… Только по ночам. Днем нет, днем все хорошо. Ничего не болит… Но в этих муках виновата не я, это все луна…

Лука вдруг почему-то почувствовал, что девушка, устремившая на него зеленые печальные глаза, не видит его. Взор, падавший из открытого окна, не достигал Луки, он рассеивался и таял в воздухе, не успев до него добраться.

— Ужасные боли мучают меня. По ночам начинает болеть все тело, и все по-разному. И голова болит, и глаза, и руки, и грудь, и спина, и ноги, — но знаешь, как это бывает? Голова болит иначе, а глаза как-то иначе. Боль в руках не похожа на боль в пальцах или ногтях. А грудь и подавно болит совсем по-особому. Знаешь, что со мной происходит? Тело разрывается на четырнадцать частей, и каждая частица болит в отдельности. Да, да, именно так. Каждый кусочек болит своей особенной болью, и как только стемнеет и на небе появится луна, боль поселяется в облюбованном месте. Но я знаю, в чем тут дело. Ведь по ночам луна тоже лопается и распадается на куски. А ну, приглядись повнимательней. С каждым кусочком распавшейся луны связана часть моего тела. Мы одинаково разламываемся… Потому и болит мое тело, во всем луна виновата. Только ты никому об этом не говори, я не хочу, чтобы пошли слухи. Будет неудобно, если об этом узнает луна.