Брыки F*cking Дент - Дэвид Духовны

У Теда с собой была книга стихов, к седьмому иннингу «Янки» уже уверенно вели, а «Носки» проигрывали, и фанаты принялись уходить, чтобы, как Фил Ризуто, обогнать пробки. Хорошо, что Тед отложил игру из-за непогоды. Солнце висело на позднелетнем небе, будто не желало садиться, будто Ра знал, что совсем скоро осень.

Теду нравилось иногда позволять миру делиться соображениями без спроса – Тед открывал книги на случайных страницах и читал написанное как сообщение себе лично. В старшей школе он шел в библиотеку, закрывал глаза, двигался вслепую вдоль стеллажей, вытягивал руку, вытаскивал книгу наобум и заставлял себя читать ее словно посланье Божье. Ничего ближе к вере в Провидение он никогда не ощущал. Бог книг. Бог, сокрытый в книгах, писанных человеками. Таким манером он узнал про физику субатомных частиц и нейтрино, о чем теперь помнил мало что – наверняка выдохнул из лобных долей вместе с дымом травы. Засело у него в голове одно: нейтрино не имеют массы и заряда, а значит, их нельзя увидеть, можно лишь засечь последствия случавшихся на лету взаимодействий с другими частицами, когда нейтрино в них врезаются и меняют их поведение. По сути, нейтрино – настоящие призраки.

Тед себя чувствовал противоположностью нейтрино: его видно, однако последствий от его существования никаких. Он не изменял поведения ни у каких частиц. Теду нравилось, что наука временами помогает ему узнать и возненавидеть себя еще тщательнее.

Но хер с ней, с наукой, подумал он, в ней нет ничего, кроме истины. А в поэзии есть и истина, и ложь, а значит, поэзия подлиннее науки, полнее. Тед ткнул пальцем в страницу. Стихотворение, предписанное ему лично. Эмиль Броннэр:

Гуляя однажды по пуританскому городу, станем искать…

За темным фонтаном жизни, где спит дитя.

Там горькие ключи блеклых иллюзий усохнут.

И в этот день, не растеряв любви, без жалоб, снова заживем[219].

Эх, если бы, подумал он, если бы. Не растеряв любви, без жалоб, снова заживем. Кто-то заорал:

– Сеньор Какауэте![220]

43

Когда Тед оказался дома, было уже темно. По пути набрал еды в «Нефритовой горе», выложил контейнеры на кухонный стол и прикурил косяк. Глубоко вдохнул, выдыхал долго, медленно.

– Ты дома. Я волновался. – От внезапного появления Марти Тед вздрогнул.

– Иисусе, пап, ты чего не спишь? Напугал до усрачки.

– Видишь, трава делает из тебя параноика.

– Я не параноик, это ты на меня прыгнул как черт из табакерки.

– Я спал весь день. Теперь не могу.

Марти подошел к столу, глянул на китайскую еду:

– Аппетита что-то никакого последнее время.

– От этой дряни будет у тебя аппетит.

– Нет, я слыхал, она приводит к чему потяжелее. Это дверной наркотик.

– Стартовый.

– Не хочу я стать наркоманом и проебать свое будущее. Не знаю, выдержат ли легкие. Мариана взбесится.

– Поглядим. Подь сюда. Давай паровозом. Иди, иди. Открывай рот. Я выдохну, а ты вдыхай.

Тед сунул самокрутку подожженным концом себе в рот и поманил Марти наклониться. Прижавшись губами к отцовым, Тед мощно вдул дым Марти в рот. Марти держал его по-чемпионски. Насколько Тед помнил, это был их с отцом первый поцелуй.

44

Восемь контейнеров китайской жратвы они умяли за двадцать минут. Марти столько не съел за последние несколько месяцев. Добив последний «му гу гай пан», Марти срыгнул и спросил:

– И когда оно торкнет?

Вопрос показался обоим истерически смешным. Марти пялился на косяк в руке, крутил его так и эдак, любовался.

– Где они прячут это дело? Фантастише.

– Никто его не прячет, пап.

– Чудесно. Чудесно. Дай-ка телефон, я хочу поведать об этом миру.

– Мир в курсе, пап.

– Можно мне еще? Нужно мне еще? Дальше – лучше?

– Необязательно. Не торопись.

– А, ну да, не торопись. Старый добрый «не торопись». Тогда можно мне мороженого? По-моему, мороженое – отличная мысль.

– Мороженое – превосходная мысль. – Тед отправился к холодильнику, добыл оттуда кварту и вручил ее Марти вместе с ложкой. Марти непонимающе уставился на упаковку. – Мороженое, которое тебе хочется, находится внутри упаковки, пап.

– Фру-у-у-у-у-у-у-у-у-узен гла-джах. Фру-у-узен гладжах-х-х-х.

– Все верно. «Фрусен гладье»[221].

– А в чем смысл?

– Сам знаешь, в чем смысл, пап, ты сам такую херню выдумывал. Смысл в том, чтобы похоже было на «мороженое», но на псевдоскандинавском языке, и чтобы вызывало в уме образы всякой блондинистой скандинавской вкуснятины. Сука, действует, дай сюда. С каким оно вкусом?

– Со вкусом холода.

– Холод – не вкус.

– В смысле, в чем тут вообще смысл?

– Аминь, братан.

– Тед?

– Я за него.

– Не оставляй меня больше без марихуаны.

– Идет, пап. Заметано.

– Торжественно клянешься?

– Торжественно клянусь.

– И, Тед?

– По-прежнему за него.

– Я руку не чувствую.

– Все в порядке, я ее вижу. Она совсем рядом с плечом у тебя, чуть пониже.

– Да нет, это охренеть прекрасно. Рука у меня обычно пульсирует как хер знает что, а теперь плавает на сахарных ниточках. Ты знаешь, что тебя назвали в честь Теда Уильямса, да? Величайшего хиттера всех времен и народов. Тедди Беймяч. Замечательный Заноза.

– Знаю.

– Фру-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-узен гла-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-аджух-х-х-х-х-х – Ха-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-аген Да-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ас-с-с-с.

– И то и другое – названия мороженого.

– Карл Я-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-астр-р-р-р-р-р-р-рем-м-м-м-м-м-мски. Хар-р-р-р-р-р-р-м-м-м-м-м-м-м-мон-н-н-н-н-н Кил-л-л-л-лубр-р-р-р-р-р-р-р-р-р-рю-у-у-у-у-у[222].

– И тот и другой – бейсболисты.

– Ты обязан отдать мне всю свою марихуану. Я выхожу за дверь.

– На старт.

– Отдай цигарку.

– Цигарку? Да ладно? Мы вдруг ни с того ни с сего в пятидесятых. Ты глянь на себя. Все себе хочешь? И не поделишься? Ах ты Богарт[223].

– Хам-м-м-м-м-м-м-фри-и-и-и Бо-о-о-огар-р-р-р-рт.

– Актер.

– Кури льщик. Нет, ты обязан отдать мне всю свою марихуану, потому что моя действительность – отстой, эрго зачем в ней оставаться? Тебе же, с другой стороны, марихуаны иметь не положено вообще, поскольку ты, хоть и не первой свежести, подлинной действительности себе пока не создал, эрго бежишь от того, чего не существует. Да и вообще, если б ты когда-нибудь и создал себе действительность, мог бы отказаться от побега из нее посредством марихуаны, а сверх того, если твоя действительность, когда ты ее наконец создашь, оказалась бы нехороша, упаси господи, тогда тебе придется явиться ко мне – почему? Потому что у меня будет вся мыслимая марихуана, и я с радостью поделюсь твоей марихуаной с тобой; я устал.

– Что? Ух ты. Ладно, твоя взяла, вся марихуана отходит тебе.

Марти взялся пристально разглядывать самокрутку:

– Где ты была всю мою жизнь?

– Когда послушник готов, является мастер.

Марти кивнул этой древней истине так, будто она нова. Тед вспомнил, о чем хотел поговорить.

– Эй, слушай, хотел тебе сказать: я почти дочитал твой роман, и, на мой взгляд, он прямо неплох.

– Это не так.

– Так. Он правда хорош. Мне нравится, как ты то и дело передаешь слово от первого лица третьему. Ставишь читателя в трудное положение. Как в песне Дилана. Как «В сумраке застрять»[224]. Ужасно интересно, что станется с этим чокнутым Человеком-Двойномятом.

– Это не роман.

– Всмысь – «не роман»?

– Это дневник, Тед, того периода, не вымысел. Я просто замаскировал его под роман и накрутил там всякого, чтобы твоя мать, если б нашла, от меня отстала. Ищейка, ей бы на ЦРУ работать. Может, она и да.

Тед обалдел, совершенно обалдел. Одновременно почудилось, что он и растерял трип, и триповал как никогда прежде.

– Дневник? В смысле, там все правда? Про эту Марию? Марти не ответил, что, считай, равносильно подтверждению.

– Ты ее любил?

– А ты как думаешь?

– А чего не ушел тогда? Не ушел к ней?

– Птушта неправильно это. Мужчины не уходят – они умирают. А я вот увлекся «Носками».

– Что?

– Насрать мне было на бейсбол, Тед. Ну то есть он мне, конечно, нравился, но кто станет фанатеть от бейсбольной команды так, будто это вопрос жизни и смерти? Я просто сообразил, что, если буду с ума сходить по «Носкам», твоя мать оставит меня в покое, когда я, не знаю, смотрю игру или читаю газету. И тогда удавалось витать. Годами. «Носки» в эфире – я сматываюсь. А когда сматывался, я не так сильно по ней скучал.

– Я даже не знаю, с какого вопроса начать.

– Не начинай вообще.

– То есть вся эта история с бейсболом – враки?

– В каком смысле – враки?

– В смысле ложь, пап.

– Наверное, да, если желаешь буквальности. Начиналось все вот так, а потом, со временем, я уже не очень-то и думал о Марии, все больше о «Носках». Она стала «Носками», а «Носки» – ею. Не знаю, как это облечь в слова. Словно Мария растворилась в «Носках» и больше для меня не существовала – или существовала так, что мне уже не было больно.