Отреченные гимны - Борис Евсеев

Тут стукнули ладошкой по микрофону - и перед изящной, шоколадного дерева трибункой появился Ушатый. Он с явным удовольствием озирал толкающихся и втихую выщипывающих кусочки из бисквитных пирожных сотрудников. Улыбка Ушатого все расширялась, доходя постепенно до края челюстно-лицевых его возможностей. Наконец Ушатый прокашлялся и после недолгой паузы, глядя, как неохотно выдергиваются руки из конфетных вазочек, произнес:

- Сегодня у нас не юбилей. И все же сегодня у нас маленькое торжество. Не буду оттягивать удовольствие, тем более, что вас ждет весьма приличное шампанское. Итак, зачитываю постановление: "На заседании правления заслушан организационный вопрос: о выборах президента фирмы".

В зале внезапно стало тихо, как под водой. Треснула испуганно целлофановая обертка печенья, кто-то судорожно сглотнул слюну.

- Продолжу. Президентом фирмы тайным голосованием при девяти голосах "за" и одном воздержавшемся, избран...

Тишину, искусно созданную Ушатым, прорезал долгий, с присвистом женский всхлип. За всхлипом мужской голос тихо, но смело отчеканил: "Не надо, Лерочка! Тебе ничто не угрожает. Все мы знаем: Александр Мефодьевич лучший из возможных президентов..."

- Президентом избран, - с легким нажимом и явившейся внезапно в голосе стальной хищностью продолжил Ушатый, - Василий Всеволодович Нелепин.

Здесь тишину расколол гром. Правда, не гром аплодисментов, а топот, фырканье, свист, возгласы "ох", "у"! Но постепенно кто-то и захлопал, кто-то крикнул насмешливо "брависсимо". Самые догадливые потянулись тихонько к новому президенту чокаться и челомкаться.

Нелепин уже три дня привыкал к мысли о президентстве, знал, что Ушатый объявит о нем сегодня, но не ожидал, что все будет обставлено именно так. Он стоял, по своему внутреннему определению, "как дубина стоеросовая", поздравлявшим его раздерганно и нервно кланялся, на вопросы не отвечал. В руке его явился бокал, он пил что-то шипящее, улыбался, бокал пустел, кто-то из-за спины ловко наполнял бокал вновь, пена, шелестя, уходила, бульбочки газа лопались. И вздувалась в бокале зеленая желчь, печаль... "Конец! Погибли мы. Погибло все. И душа, и фирма... - вскипали внутри у Нелепина полуинтуиции, полуэмоции. - Все пропало, к ядрене фене..."

В чем погибель и отчего так резко сменилось настроение, Нелепин взять в толк не мог: под гул, крик, под услужливо включенную кем-то расторопным музычку, под тупенькие хлопки пробок выскользнул он из зальца, тычась о стены, побрел наверх, к Авилову, за Иванной.

Дурнев Валерьян Романович догнал его в конце коридора, у самой лестницы, сказал весело, сказал загадочно:

- Мефодьич получил письмо из Волжанска. Новости оттуда - ни к черту!

- Да пошел ты со своим Волжанском! Пошли вы все!

Обойдя Дурнева по дуге и сопя, как пьяный, полез он наверх.

И напрасно полез! Потому как через час ровно Ушатый и Цолобонгов, запершись в кабинетике крохотном, стали обсуждать волжанские новости.

- Прочти-ка еще раз. Не верю я этому Зистеру и никогда не верил. Как там управляющий пишет? Дай я сам гляну.

"Такое впечатление... - пропустим, ага, вот... - Здесь ходят упорные слухи о нашем банкротстве... - Так... - О передаче фирмы под полный контроль иностранцам. Слухи настолько нацеленные и точные, что никто больше не хочет кредитовать нас... Я пытался природу этих слухов выяснить и натолкнулся на странные вещи..."

- Ну для нас они ничуть не странные. Так. Дальше...

"Вице-губернатор Зистер сообщил мне по секрету, в виде особого одолжения (которое, как он намекнул, неплохо было бы вознаградить) , что слухи идут чуть ли не из Кремля. Готовится указ секретный. Но самое неприятное - в наши лаборатории согласно всем этим нововведениям и указам уже в будущем месяце собираются допустить военных наблюдателей из других стран..."

- А вот это просто смешно слушать!

- Смешного мало. - Ушатый сложил письмо вчетверо. - Управляющему - за информацию - премию. В Волжанск - разведку. Письмо останется у меня. Хоть и не президент я теперь, а все ж. Покумекаю над ним. Васе тоже скажем. Где он, кстати?

- Пошел с Иванной в "Аналитическую", ей там что-то забрать надо.

Ушатый кивнул выходящему Цолобонгову, нажал на кнопку селектора, снова развернул листок, стал перечитывать то место в письме, где говорилось о музее бабочек. О музее и проводимых в нем экспериментах по "реанимации" неявных материй и установлению новых слабоматериальных форм живого вещества не знал никто, кроме него самого, Дурнева и двух-трех узких специалистов.

"...Странным в этом бунте было то, - читал и перечитывал Ушатый, - что принял он какие-то, может, и свойственные всем бунтам, но для нас, я бы сказал, экзотические формы. Зачем понадобилось топить в реке книги, жечь таблицы, громить музей бабочек? Бабочки дорогостоящие, сухие, горят, мельтешат!"

Иванна с Нелепиным все еще пили кофе в "Аналитичке". Мимо них проскакивали и пропадали в кофейно-табачной мгле сотрудники газеты, редкие гости, иностранцы, архивариусы, курьерши. Нелепину это продолжало нравиться. Иванна наоборот, нервничала. В конце концов она сдвинула чашечку с кофе к центру стола:

- Стульская, может статься, и не придет. Надо самой к заму подниматься.

Через минуту она входила в приемную Приживойта. Секретарши в комнатке перед кабинетом не было. Оглянувшись, Иванна сначала хотела присесть на стул, но потом решительно двинулась к обитым палевой (некоторые настаивали - человеческой) кожей дверям.

Через пять минут, в красных, выступивших по щекам пятнах, глядя в пол, но ступая ровно, она из кабинета вышла. Лишь захлопнулась за Иванной обтянутая палевой кожей дверь, Приживойт нагнул себя к городскому телефону, приблизил трубку к уже шевелящимся, произносящим будущий текст губам, тряхнул то ли сейчас только вымытой, то ли взмокшей от работы головой и стертым до шипа голосом пожирателя падали просипел в трубку:

- Приживойтик здесь. Я! Да! Явилась. Ну, понятное дело: от ворот поворот. Что вы! Кто ее возьмет и куда! Пишите для нас, Лев Никитич, пишите!

Шумно выдохнув и уложив трубку на рычажки, Приживойт скосил глаза на аппарат и погрозил ему пальцем. Но ласково, но любовно погрозил! Затем, довольный своим телефонным стукачеством, проламывая заслоны из дерева и стали, тошно взвыл: "Дэма Михайловна!"

Вошла Дэма, дебелая, со стеклярусным глазом старуха. Наклонив по-коровьи голову, она стала ждать, пока Приживойт, вихря мокрые волосы и плямкая губами, что-нибудь придумает. Приживойт думал, Дэма терпела. Подняв, наконец, на Дэму глаза, он шмякнул верхней губой о нижнюю так, что с недовольной нижней слилась на стол тончайшая ниточка желтоватой слюны. Приживойт этого, однако, не заметил. Значительно, словно передавая правительственное сообщение, он сказал:

- Ухожу на летучку (пауза). Вздоркина (пауза) через двадцать (пауза) минут (пауза) ко мне. С Войновичем (пауза) сокращенным.

А ведь были! Были времена, когда чернобровец и красотун Приживойт пауз никаких не делал! Ни в речи своей, ни в женолюбии, ни в питейном деле. Было время - спускался он на полотенцах из номера сказочной шемахинской гостиницы и, выскакивая на проезжую часть закавказской улицы в одних носках, варнякал бодро: "А гыде бабочки? Бабочки ыгде?" Да! Где они? И где теперь те, поющие зурной и звенящие стальными оплетками на пробочках винных совковые времена? Где дешевое вино, где малоразборчивые, но робкие, и чистые, и не берущие за любовь никакой - абсолютно никакой - платы женщины? Невозвратимы они. Ни времена, ни женщины. И сколько ни ври, что такие вот невозвращенные они кому-то как раз и любезны, - ни за что не поверят! Не поверят романисту, не поверят присяжному вруну Приживойту, как не верила никогда ему во времена стародавние бесплатная красавица, а ныне аналитическая старуха Дэма. Врал, кстати, Приживойт и сейчас: ни на какую летучку идти он не собирался, а собирался укрыться на полчасика от всех напастей и бед в им же самим созданном "Музее лозунгов".

Ух, музей! Сладкий, невозможный и теперь никому не нужный музей, ныне умирающей, а когда-то олицетворявшей целую эпоху "Аналитички"! Каких только - содранных с заборов, бережно унесенных с демонстраций, робко украденных с партсъездовских трибун, нервно из конкурирующих газет вырезанных - лозунгов в нем не было!

На самом почетном месте, обвисая с торцовой стены, притягивал к себе бурой азиатской ухмылочкой лозунг: "МАНДА ТУГАЯ!". Что на уйгурском языке и всего-то означало: "Добро пожаловать!" Чуть правей этого, снятого в одном нижнеднепров-ском городке лозунга, на жестяном шаре шелушился прочно забытый ныне призыв: "ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОВОКУПЛЯЙТЕСЬ!" Левей шара, из угла в угол бежала по голубому полю, словно бы вскипая на волнах, артистически изломанная надпись: "НАД СЕДОЙ РАВНИНОЙ МОРЯ - ГОЛДА МЕИР БУРЕВЕСТНИК!". Ниже подпись: М.Горький. Рядом с этими извивались по стенам, провисали, вздувались, топорщились и кукожились и другие лозунги: "ЖИРИК ЗАРАЗА!", "НАШ ПРЕЗИДЕНТ - БЕРЕЗОВСКИЙ!", "СБОР ДРУЗЕЙ "АНАЛИТИЧКИ" - НИЖЕ ПО БЕРЕГУ, ЗА БУГРОМ", "ПАРТIЯ - НАШЕ КЕРМО! (Мелом: И ДЕРМО)". А поверх всей этой грубо-вяловатой плакатной пачкотни, почти на потолке, красовалось писанное крупно, писанное отмашисто сообщение: