Сын - Жорж Сименон

— Знаешь, Ален, по какой причине Жан Поль не мог сегодня пойти со мной к своей тетке?

Как всегда в подобных случаях, я принял отсутствующий вид.

— Ты слушаешь меня?

— Да, конечно.

— Почему же ты молчишь?

— Да потому, что мне нечего сказать.

— Слышал ты, как сегодня за завтраком он заявил, что ему необходимо готовиться к письменной по математике?

— Да.

— А знаешь, в чем было дело? Ты мягко вмешался в разговор:

— Послушай, мама, я сейчас объясню папе…

— Нечего объяснять. Застала я тебя с этим твоим новым товарищем, который похож на приказчика из галантерейного магазина? Застала или нет?

— Но я…

— Вы с ним заранее условились?

— Я тебе…

— Значит, ты прекрасно знал, что он должен прийти, и именно поэтому… Она повернулась ко мне:

— Больше всего меня возмущает его вранье, его предательская манера всегда выкрутиться, сделать по-своему. А ты его еще защищаешь!

— Я его не защищаю.

— Но не становишься и на мою сторону. По-твоему, это очень благородная позиция?

О нет, в глубине души я считаю не правыми обоих, и особенно ее, потому что она взрослая. Она забыла свою молодость, а я нет — вот в чем разница между нами. Ведь я поклялся себе никогда не забывать о ней, и мне кажется, до сих пор этой клятвы не нарушил.

— Он врет, он изворачивается, он ускользает, как угорь, а ты смотришь на него с одобрением…

Твоя мама не видит разницы между словами «одобрять» и «понимать» и даже «оправдывать». В свое время она тоже обманывала и изворачивалась — как обманывал я, как обманывают, вынуждены обманывать все молодые, потому что для них на всем лежит запрет.

Каждый их порыв, каждое желание наталкивается на запрещение, на категорическое «нельзя» — это мы, мы сами заставляем их обманывать нас.

А ведь им, молодым, еще в большей степени, чем взрослым, отвратительна ложь, и они не прощают нам обмана, на который мы их толкаем, опошляя самые невинные радости.

В течение двух лет, что мы, я и Мод, были вместе, мы вынуждены были беспрерывно лгать, каждое наше свидание было связано с трудностями, которые мы разрешали как могли — то есть ценою бесконечной лжи.

Что было бы с нами, не случись того, что случилось к концу второго года нашего знакомства, как раз на Рождество? Любили бы мы друг друга и дальше или, пройдя вместе какой-то отрезок пути, надоели бы один другому?

Только отец знал о наших отношениях, ибо все чаще по вечерам я приходил в его тихий кабинет.

— Другие посмеялись бы надо мной, не поверили бы мне, но я знаю, знаю никогда не полюблю никого, кроме нее.

— Что же ты думаешь делать дальше, сын?

— Я женюсь на ней. А пока буду ждать, сколько понадобится. Я ведь понимаю, мне нельзя жениться, пока я не окончу университет. Мне будет трудно!

— Да, трудно. Будь осторожен, сын. Я понимал, что он имеет в виду. Ведь я ему сказал, что она девственница.

Только спустя полгода я признался ему:

— Мы с ней решили, что она будет моей женой уже теперь, понимаешь? Позднее мы поженимся, но сейчас дальше так продолжаться не может.

Пытался ли он отговорить меня?

— Есть еще одна причина, — добавил я. — Ее начал обхаживать Пьер Ваше. Оказывается, он волочится за каждой новенькой в своем отделе. Возможно, он еще пожалуется на нее, потому что она его отшила.

В тот вечер отец дал мне кое-какие советы; возможно, когда-нибудь и мне придется давать их тебе: случись с тобой нечто подобное, я вел бы себя, как он.

— И еще не забудь: ты сын префекта. Я ведь понимаю, для молодого человека это отнюдь не преимущество. За тобой следят больше, чем за кем-либо другим, слишком многие обрадовались бы, если б разразился скандал.

Жизнь моя разделилась между Пуатье и Ла-Рошелью, в Пуатье она вся была посвящена занятиям — я работал напряженно, стиснув зубы, чтобы кончить университет как можно скорее; я решил за год пройти два курса — мне это удалось.

Зимой нам с Мод помогала темнота, но с приходом весны встречаться становилось все сложнее, и мы были вынуждены довольствоваться теми вечерами, когда мать Лотты уходила на ночное дежурство, а отец был в поездке. Тогда мы встречались в домике с дубовой дверью.

Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять, что в наших отношениях с Мод не было никакой грязи, и все же нам хотелось чувствовать себя более чистыми. Было что-то оскорбительное в этих свиданиях под хихиканье Лотты и Никола, забавлявшихся в соседней комнате; чужие фотографии глядели на нас со стен.

Как описать тебе ощущение, которое охватывало меня всякий раз, когда рядом была Мод? Некоторые живые существа — белки, птицы, например — трогают нас своей кроткой прелестью, своей беззащитностью, в которой есть как бы обреченность. Такой была Мод, и всякий раз, когда она, беря меня под руку, цеплялась своей рукой за мой локоть, мне казалось, будто я всегда, всю свою жизнь обязан ее защищать.

Ее отец, Эмиль Шотар, держал в районе порта небольшое кафе «У Эмиля», где среди прочих завсегдатаев бывал Порель и куда в дни забастовок или выборов нередко наведывалась полиция.

Шотар был приземистый, тучный, с густыми лохматыми бровями и недобрым взглядом и, хотя уступал Порелю в уме, тоже слыл зачинщиком беспорядков. Я думаю, главной его чертой была непримиримость. Жена сбежала от него с каким-то коммивояжером, когда Мод была еще крошкой. Она ни разу не дала о себе знать и даже не пыталась увидеть дочь.

Он грозно возвышался за стойкой своего кафе, орудуя голыми по локоть мускулистыми волосатыми руками, — враждебный, недоверчивый, ненавидящий всех богатых, власть имущих, весь общественный порядок, включая и самых скромных его представителей вроде полицейских.

Вечером, когда дочь возвращалась домой, он шел к ней в задние комнаты, потому что ей строго-настрого было запрещено переступать порог кафе, и спрашивал:

— Где ты была? У Лотты?

Считалось, что девушки вечерами вдвоем изучают стенографию; только раз в неделю Мод разрешалось пойти в кино.

И этот недоверчивый, неуживчивый, ненавидящий весь свет человек за два года так ни о чем и не догадался — он даже не подозревал о моем существовании.

Я уговаривал Мод:

— Почему ты не хочешь, чтобы я сходил к твоему отцу?

— Потому что он тебе откажет и тогда вовсе не выпустит меня из дому.

Я был сыном префекта, следовательно, первейшим врагом; возможно, Шотар и в самом деле запер бы дочь, чтобы помешать ей встречаться со мной.

Мне ни разу не привелось говорить с ним, иногда я только издали, сквозь окна кафе, видел его за стойкой. И сейчас мне хочется очень тихо и быстро сказать тебе то, что давно не дает мне покоя: когда я видел его, я чувствовал себя вором.

У него когда-то украли жену, теперь я крал у него дочь. Я не мог строго судить себя, но, если бы отношения между людьми соответствовали моим тогдашним понятиям, я попросил бы у него прощения.

Его грубый, мужиковатый облик не вызывал у меня презрения, скорей я стыдился себя, своей длинной, неуклюжей фигуры папенькиного сынка.

Я даже чувствовал к нему благодарность за то, что он так неусыпно следил и продолжает следить за Мод.

Отец, как я уже говорил, в моих глазах олицетворял порядок, внутри которого, однако, возможны компромиссы. Порель — «антипрефект» — олицетворял собой постоянное неповиновение этому порядку. Более непосредственный, более грубый, неспособный на компромиссы Эмиль мог разделаться с любым и не колеблясь убил бы меня, если бы застал в постели со своей дочерью.

Мод боялась отца, но знала его и с другой стороны.

— Ах, если бы ты был молодым рабочим из мастерской Дельма и Вьеже!

Если б я даже избежал разыгравшейся трагедии, мне грозила бы другая. Предвидел ли это мой отец? Он ведь и сам стал почти чужим в своей семье, с тех пор как моя мать по необъяснимым причинам ушла в себя, а сестра вышла замуж за Ваше.

Бывая в Ла-Рошели, я по-прежнему вечерами заходил к нему в кабинет.

— У тебя все в порядке? — спрашивал он.

— Да, папа.

Мне казалось, что я его обманываю. Я не чувствовал себя по-настоящему счастливым. Слишком многое нужно было изменить.

И вот, неловкий и смущенный, я стою перед ним — была суббота, и родители Лотты оказались дома.

— Я хочу попросить тебя…

Возможно, ты когда-нибудь побываешь в здании префектуры, сыгравшем такую роль в моей жизни. Там два внутренних двора; стена одного из них выходит в городской парк. В этой стене была маленькая дверь, а на лестнице «Е» была маленькая каморка, давно пустовавшая, в которой когда-то жил ночной сторож. Там стояла железная кровать и кое-какая мебель, обычная для комнат прислуги.

— Если бы ты позволил мне воспользоваться комнаткой на лестнице…

От него требовалось немного — дать мне ключ от маленькой двери в парк и закрыть на все глаза; он, не колеблясь, пошел на это. Таким образом, отныне мы с Мод освобождались от неизбежного соседства с любовными утехами Лотты и Никола, придававшими нашим свиданиям неприятный, пошлый оттенок.