Судный год - Григорий Маркович Марк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нужно, чтобы знала обо мне как можно больше. Не сомневалась, что все это было на самом деле. И не подумала, что хвастаюсь. Чтобы наверстать потерянное время, когда мы еще не были знакомы… Но чем дольше говорю, тем меньше узнаю себя в своих рассказах… И все больше чувствую, что ей нужны совсем другие, мужские слова. Вот только произносить их даже на русском никогда не умел… Оставшаяся часть моей души за последние годы в России сильно загрубела… Хотя я и пытаюсь… честно пытаюсь…
Наши пальцы гладят друг друга. Осторожно, а потом все более настойчиво шепчутся между собой. Замирают. Они очень хорошо умеют слушать. Гораздо лучше меня самого. Уже появился у них свой секретный язык. Язык для слегка утрированных, точно в немом кино, перебивающих друг друга жестов. Но я его еще не понимаю. А словами не умею, не знаю, как говорить с такими женщинами. И оттого стараюсь придать рассказу легкий цинизм и уверенность в себе. (В скользящих касаниях наших беспокойных пальцев этого, конечно же, нет.) Ей, столько лет прожившей среди судейских, должно понравиться.
– Тебе не скучно? – обрываю я себя.
– Нет. Что ты! Продолжай, пожалуйста.
Лиз, ничего толком не знающая о Советском Союзе, не знающая, что я люблю, не читавшая книг, тех, на которых я вырос – зато знающая много про всю программу Бостонского симфонического оркестра в этом году, про почти каждую картину в музее Гарднер – про все, что должна знать дама из браминской семьи, – слушает внимательно. В тех местах, когда мне грозит опасность, украшенные драгоценностями пальцы – каждому из них свое отличное от иных украшение – легко касаются моего лба, щек, говорящих губ. Расставляют между фразами целительные точки-пропуски. И я сразу забываю о прошлом, замолкаю и рассеянно любуюсь их бриллиантовым мерцанием. Прижимаю правой рукою ее голову к своей голой груди и лежу не двигаясь.
Сквозь открытую дверь слышно, как капля за каплей падает вода из-под крана на кухне. Меня начинает клонить в сон.
– Плечо у тебя очень удобное… Я думала, ты такой в себе неуверенный. А оказывается… Ну и что было дальше? – нетерпеливо подталкивает она. Закидывает за ухо каштановую прядь, точно боится пропустить что-нибудь в моих словах.
Теперь я начинаю рассказывать о своем странном Защитнике, скорее, впрочем, похожем на нападающего, нападающего с большой дороги.
– О нем можешь не говорить, – перебивает Лиз.
Некоторое время снова лежим совсем неподвижно и молчим. Душа в душу. Потом я говорю о троюродной сестре-моей-Истице, Инне Наумовской, о своих хождениях по инстанциям, о первом выигранном раунде в суде… И только про написанную на меня анонимку упоминать не стал. Незачем грузить ее ненужными и неприятными подробностями. Все равно никогда не поймет, как жили отказники в СССР. Те, кто не сидели тихо, а боролись за выезд.
– Эта Инна, которая подала на тебя жалобу, она была в тебя влюблена?
– Не думаю. Я, во всяком случае, не замечал.
– Ты, скорее всего, вообще мало кого вокруг замечаешь! Знаешь, Ответчик, я ее понимаю… Если ты… Если ты, – повторяет, подчеркивая голосом всю нелепость этого предположения, – меня когда-нибудь бросишь, я тоже подам на тебя в суд! И тут уж ты не отвертишься!
– За изнасилование? – Я освобождаю онемевшее плечо и, внутренне приосанившись, поворачиваюсь к ней.
– Еще непонятно, кто кого изнасиловал! – Она легонько ущипнула меня за сосок. – Нет, судить я тебя буду за свою разбитую жизнь. И по решению суда тебе не разрешат подходить ни к одной женщине!
– Придется тебе сделать так, чтобы мне в голову не пришло тебя бросать, – бормочу я и чувствую любовную тяжесть ее пальцев внизу живота. – Иначе нам обоим будет…
– Сделаю, не беспокойся! Еще просить будешь, чтобы перестала! – Мы посмотрели друг другу в глаза и опять расхохотались. Просто оттого, что нам сейчас очень хорошо.
Она поворачивается на другой край постели и подворачивает под себя одеяло. – Разделила со мною ложе. Еще пять минут я лежу в блаженном беспамятстве, плотно обернутый нашим общим молчанием, и кайфую, рассматривая плывущие по потолку вьющиеся длиннобородые тени. Тихий ангел пролетел сейчас между нами и, убедившись, что помощь нам не нужна, притаился где-то совсем рядом.
– Послушай, – осторожно прикасается наконец она снова налившимся медовой нежностью голосом к нашему молчанию, – может, расскажешь немного о своей жене?
– Не знаю даже, что рассказывать… – Мертвой рыбой, брюхом вверх, медленно всплывает из глубины памяти воспоминание об Ане. – Мы ведь всего два месяца как окончательно разошлись… Она старше на несколько лет. Мне всегда нравились женщины старше меня. Еще в Ленинграде встречался с ней до отъезда.
– А что она делала?
– Работала в Публичке. Это самая большая библиотека в городе. И давала уроки русского языка школьникам. А потом спасала сына.
– У нее был сын? То есть я хотела спросить, у тебя был сын?
– Тогда он еще был сыном Олега. Моего брата, который до сих пор в Питере. А моим Андрюша стал здесь, в Бостоне. Когда было уже поздно.
– Ты можешь объяснить по-человечески?
– Мы с ней встречались несколько лет. Но примерно за год до моего отъезда из России она сошлась с Олегом, вышла за него замуж, и у них родился сын, Андрюша. Я тогда сидел в отказе. Почти два года боролся, чтобы разрешили выехать. Писал письма с просьбами о помощи всем, кому мог. Записки с криками о помощи в бутылках, брошенных за борт. Иногда их прибивало к берегу. Участвовал в голодовках. Несколько раз арестовывали.
– Бедный ты мой! Столько намучился! Ведь они с тобой что угодно могли сделать! Хорошо, что ты рассказал. Теперь многое становится понятным…
– Понимаешь, если бы не уехал, скорее всего, посадили бы надолго. – Теперь, через шесть лет, звучит так, будто я сам себе поверить не могу. И это происходило с другим, правда, прекрасно мне знакомым человеком. – Тогда все висело на волоске. Ну а Аня уезжать не собиралась совсем…
– Наверное, было страшно тяжелое время для тебя! Поэтому вы разошлись
