Крепкий ветер на Ямайке - Ричард Хьюз

Но капитан Йонсен не сожалел о том, что на какое-то время оказался не на виду у публики. Перед тем как он покинул Санта-Люсию, до него дошли новости о том, что “Клоринда” зашла в Гавану, и о той фантастической истории, которую рассказывал Марпол. “Двенадцать замаскированных пушечных портов” страшно его позабавили, поскольку у него вообще не было артиллерии, но, когда он услышал, что Марпол обвинил его в убийстве детей — Марпол, этот подлец из подлецов, недостойный ни малейшего уважения, — его ярость прорвалась в одной из этих его внезапных вспышек. Потому что это было невообразимо — в течение тех нескольких первых дней, — чтобы он коснулся даже волоса на голове у кого- нибудь из детей, чтобы он даже слово сказал им поперек. Они ведь все еще представлялись ему тогда чем-то нездешне-непорочным, а еще чем-то вроде новой игрушки; и не раньше, чем исчезла их застенчивость, начал он совершенно искренне жалеть, что провалилась его попытка не брать их с собой, а оставить с женой начальника магистратуры.

VI

1

Недели проходили в бесцельных блужданиях. Для детей время шло, как во сне: ничего не происходило, каждый дюйм шхуны был теперь им так же знаком, как “Клоринда” или Ферндейл; они угомонились, успокоились и просто потихоньку росли, как это было с ними в Ферндейле и как это было бы и на “Клоринде”, окажись у них там побольше времени.

А потом с Эмили произошла очень важная вещь. Она вдруг осознала, кто она такая.

Трудно объяснить, по какой причине это не случилось с ней пятью годами раньше или не могло бы случиться еще через пять лет, и совсем невозможно — почему это пришло к ней именно в тот день.

Она играла в дом в закутке на самом носу, за брашпилем (на который она повесила буксирный гак в качестве дверного молотка), а потом ей это надоело, и она прогулялась просто так, без всякой цели, до кормы, смутно размышляя о каких-то пчелках и о королеве фей, и вдруг ее осенило, что она — это она.

Она остановилась как вкопанная и стала всю себя внимательно рассматривать — насколько она сама попадала в поле своего зрения. Видно ей было немного, в общем-то лишь перед ее платья, и то не полностью, еще руки — она подняла их для тщательного осмотра, но этого ей было достаточно, чтобы составить примерное представление о маленьком теле, которое, как она вдруг поняла, было ее.

Она стала смеяться, и даже как-то злорадно. “Ну и ну, — приблизительно так она думала, — надо же, именно ты взяла и вот так попалась! И никуда теперь от этого не деться, и еще очень долго так и будет: ты должна еще сколько-то пробыть ребенком, а потом вырасти, а потом состариться, и только потом сможешь избавиться от этого дурацкого наряда”.

Полная решимости не позволить ничему помешать ей в этот важнейший момент, она стала взбираться по выбленкам своим привычным путем на свою любимую площадку на вершине мачты. И каждый раз, как она, совершая это простейшее действие, двигала рукой или ногой, ее вновь и вновь пронизывало изумление, что они так легко ей подчиняются. Память, конечно, говорила ей, что они и раньше всегда так делали, но раньше ей и в голову не приходило, насколько это поразительно.

Усевшись на площадке, она принялась изучать кожу на руках с величайшим вниманием, ведь это была ее кожа. Она спустила платье с плеча и заглянула под платье, желая убедиться, что она и вправду продолжается там, под одеждой, а потом приподняла плечо и коснулась им щеки. От контакта лица с теплой голой впадинкой на плече ее охватила приятная дрожь, как от чьей-то доброй дружеской ласки. Но пришло ли это ощущение от щеки или от плеча, плечо ли ласкало щеку или щека ласкала плечо, разобраться было нельзя.

Как только до ее сознания полностью дошел тот потрясающий факт, что теперь она была Эмили Бас-Торнтон (почему ей понадобилось вставить это словечко “теперь”, она не знала: у нее, конечно, и в мыслях не было чепухи вроде того, что прежде она была еще кем-то, а потом ее душа переселилась в нынешнее тело), она начала со всей серьезностью обдумывать, что же из этого следует.

Во-первых, что же это за сила так распорядилась, что из всех людей в мире, которыми она могла бы быть, она стала вот этой единственной и неповторимой Эмили; что она родилась именно в таком-то и таком-то году из всех лет, сколько их есть во Времени, и была заключена в эту единственную в своем роде, довольно симпатичную маленькую шкатулку из плоти? Сама ли она себя выбрала или это Бог сделал?

Вслед за тем другое рассуждение: а кто такой Бог? Страшно подумать, сколько она про Него уже слышала, но вопрос о Его личности оставался непроясненным, и все тут принималось на веру, как и в случае с нею самой. Может, она сама и была Бог? Может, она вот это как раз и старалась вспомнить? Но чем больше она старалась, тем безнадежней воспоминание от нее ускользало. (Какая нелепость — быть не в состоянии вспомнить такую важную вещь: был ты Богом или не был!) И она дала ему ускользнуть — может быть, оно придет к ней позже.

Во-вторых, почему же все это не случилось с ней раньше? Вот сейчас она прожила уже больше десяти лет, но такое никогда ей и в голову не приходило. Она чувствовала себя как человек, который внезапно вспоминает в одиннадцать часов вечера, сидя в кресле у себя дома, что он ведь принял приглашение пойти сегодня вечером куда-то на обед. Непонятно, с чего это он вспомнил об этом сейчас, но не менее непонятно, почему он не мог вспомнить об этом вовремя и выполнить свое обещание. Как он мог просидеть тут весь вечер и ни малейшее дурное предчувствие его не кольнуло? Как могла Эмили продолжать быть Эмили десять лет подряд и ни разу не обратить внимания на этот совершенно очевидный факт?

Не нужно полагать, что она рассуждала обо всем этом в такой вот упорядоченной, но довольно нудной манере. Каждая мысль приходила к ней в мгновенном озарении, не отягощенная