Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

— Не хватало еще мне выполнять жандармские обязанности.

Иван Свиридович после весенней контузии был назначен писарем роты.

Командир батальона и начальник штаба заняли лучшую в деревне хату: хозяйка и ее дочери сами готовили, подавали на стол, мыли посуду, и у меня оставалось свободного времени больше, чем когда бы то ни было.

Писари — батальонный, студент-доброволец, и первой роты, Иван Свиридович, — со своими железными ящиками жили на том же дворе в просторном амбаре. Естественно, я вертелся возле них, ночевал с ними; в амбаре было прохладно, пахло зерном и травами. Поэтому помню, как Иван Свиридович, познакомившись со списком пополнения, радостно потер руки:

— Золотые люди стали прибывать.

— Кто это золотой у вас? — спросил студент.

— Да эти — бородачи тамбовцы, — ответил Иван Свиридович.

— Нашел золото — седых дедов! Им лапти на печи плесть, а не в атаку ходить.

А я почему-то сразу догадался, что Иван Свиридович имеет в виду не дедов, а московских, заводских. Мне очень хотелось спросить, почему они «золотые». Я уже знал, что у Голодушки свой взгляд на людей и на житейские явления; если он не сказал правды батальонному писарю, значит, это тайна, которую не каждому можно доверить. И эти люди, видно, не так плохи, как я подумал о них, услышав недовольное ворчание офицеров: «Всю крамолу к нам».

Один из этих «крамольников», Павел Кузнецов, в первый же день завоевал популярность в батальоне: музыкант, песенник, шутник. Этакий беззаботный весельчак. Всем он понравился, хотя некоторые старые солдаты, слушая его припевки, сумрачно бормотали: «Поглядим, как ты в бою запоешь».

Там же, на отдыхе, капитан Залонский однажды спросил:

— Жменьков, ты любишь меня?

Я ответил без запинки:

— Так точно, ваше благородие.

— Когда мы вдвоем, можешь называть меня Всеволод Александрович.

— Так точно, ваше… Севолод Ляксандрович!

— Ты знаешь, что командовать батальоном нелегко?

— Так точно, ваше… Севолод Ляксандрович!

— Да, брат, нелегко, особенно когда бои и личный состав меняется. Приходят новые люди… Я должен знать, кто они, чем они живут, о чем думают. Хороший командир тот, кто знает своих людей. Тогда он всегда может быть справедливым. Но у меня не сто ушей и не сто глаз. Ты должен помочь мне. Ты чаще бываешь с солдатами. Рассказывай, пожалуйста, мне, о чем они говорят между собой.

Я тут же вспомнил беседы, которые вел с солдатами Иван Свиридович. Никто меня не предупреждал, чтоб я держал язык за зубами, но я сам сообразил, что такие солдатские разговоры не для господского уха. Разве можно было рассказать господам о том, что говорили украинские хлопцы и Богдан Артемьевич!

В то же время мне хотелось остаться честным и правдивым перед командиром, который никогда не повышал на меня голоса. Как же совместить это — солдатскую солидарность и преданность офицеру?

Капитан спросил:

— Договорились, Филипп?

Я не смог ответить бодрым: «Так точно!» И он догадался, что меня смущает:

— Эх, Жменьков, Жменьков, таиться начинаешь от меня. Хитрить. Нехорошо, брат, нехорошо. Кто на тебя влияет? Те дураки, которые считают, что офицер — враг солдата. Ты можешь сказать, что я тебе враг?

— Никак нет, ваше благородие!

— Ну вот… Я добиваюсь одного: чтоб так, как ты, думали все. Я командир, я хочу быть отцом солдатам. Как Суворов. Помнишь книжку о Суворове? Кто о вас позаботится, накормит, защитит от таких горячих голов, как ротмистр Ягашин? — как бы вскользь напомнил он зимнюю историю.

Не будь капитан так добр ко мне, к солдатам, его упрек не так больно хлестнул бы меня по сердцу. В моем ответе, который не сам я придумал — вычитал в книге, — было искреннее чувство, но, конечно, была и хитрость, желание поскорей закончить этот неприятный разговор:

— Ваше благородие… Севолод Ляксандрович, жизни не пожалею за вас!

Капитан усмехнулся:

— Не жизни требую. Наоборот, берегу твою жизнь. Маленькой помощи прошу.

Умел барин повязку с души сорвать, чтоб душа была открыта, как рана: чуть прикоснись — болит.

После того разговора я стал бояться слушать, о чем говорят солдаты, ожидая со дня на день, когда Залонский спросит, как я выполняю его поручение. Я мог рассказать о подвигах, якобы совершенных капитаном и мной. И хотя подвигов не было и рассказ мой был неправдой, ложью я это не считал. Все это скорей походило на детскую выдумку. Но врать, глядя в глаза человеку, я не мог. Меня было легко поймать, запутать. Поэтому я предпочитал вообще не прислушиваться к разговорам солдат, чтоб меньше знать. На мое счастье, Залонский ни о чем не спрашивал — терпеливо ждал, когда я стану доносчиком.

Полк между тем снова вернулся на передовую. Немцы, вероятно, мстили за брусиловский прорыв. Эверт и Рагоза бесились от неудач на своем фронте. Хотя газеты сообщали о затишье на Западном фронте, я убедился, что газетам нельзя верить: косило у нас людей, словно камыш. Каждый день артналеты. Каждый день атаки и контратаки, смысла которых никто не понимал — ни офицеры, ни солдаты. Людей не хватало, расширились мои обязанности. Связным между штабом и ротами я был все время. Но посыльным в штаб ходил редко. А в то жаркое лето Залонский стал меня часто посылать и туда. Это не за обедом сходить на кухню и не миски мыть, а боевое задание, и я любил такие поручения. Бывало, приходилось ползти и под пулями, перебегать под снарядами. В полку меня знали, встречали приветливо, адъютанты штаба почему-то называли меня Голубком.

— Лети, Голубок. Привет твоему капитану.

— Слушаюсь, ваш бродь! — отвечал я бойко, не подавая вида, что эта детская кличка Голубок мне не нравилась, обижала.

Однажды, когда я, получив пакет, направился в штаб полка, в траншее меня догнал Иван Свиридович и попросил найти в оружейной мастерской ефрейтора Лизунова Савелия Гавриловича и передать ему подарок — кисет с махоркой.

Кисет добротный, новый, кожаный; тогда все молодые офицеры и солдаты, кто мог, обзаводились такими, чтобы махорка, спички или кресало не сырели в окопах. Но я сразу догадался, что кисет не обычный, не просто так, да и не говорил Иван Свиридович раньше, что у него в полку есть друг. Когда это он его заимел? Новое задание и обрадовало и всполошило. Положил кисет за пазуху и почувствовал, что даже сердце громче застучало. Не терпелось взглянуть, что в кисете? Развязал шнурок и… разочаровался. В кисете — горсть самосада и сложенная книжечкой для цигарок фронтовая газета «Наш вестник».

Оружейная мастерская помещалась в сарае на краю села; найти