Живая вода - Юлия Александровна Лавряшина

его взгляд находил витые свечи, шкатулочки, макраме… Любой мужчина здесь выглядит вторгшимся завоевателем. Если б не обещание Лили снять его тоску, он ушел бы прямо сейчас. Хотелось пройтись под снегопадом, цепляя рукавами пастернаковские звездочки и улыбаясь тому, как они щекочут лицо…

Гортанный птичий крик донес весть о кофе, который уже ждал его. У Арсения вырвалось из самого нутра: «Нет! Не хочу всегда слышать этот голос!»

Но все же пошел на зов, потому что надо было соблюдать человеческие нормы, а в них значилось: если ты не платишь женщине наличными, то должен одарить ее видимостью любви. Пусть она будет откровенно показной, как эта ее комната… Но ведь правила игры подобного не запрещают.

Внезапно он понял, что ему надоело играть. Это открытие настигло Арсения в самом неподходящем месте – в коридорчике между туалетом и кухней. Может, потому он и отнесся к нему с недоверием: «Как это? Я же только это и умею…»

А внутри уже щемило: «Хочу, чтоб все было всерьез! Чтобы жизнь стала всерьез».

– Что ты имела в виду, когда сказала, что я сам, мол, не знаю, что со мной происходит?

Он и сам не ожидал от себя такого напора, а Лиля заметно растерялась. Она показалась ему не посвежевшей после душа, а, наоборот, подвядшей в этом бледно-желтом халате, с которым сливались по цвету ее волосы.

– Знаешь, у тебя очень сильная энергетика. Ты способен бороться со всем, что сделают с тобой не по твоей воле.

Замолчав, Лиля посмотрела на него испытующе. У Арсения возникло несколько досадное ощущение, будто она ждет, что он догадается о чем-то, а ему ничего не приходило в голову.

– Что же такого со мной можно сделать не по моей воле?

– Да что угодно! Ты должен знать о подобных вещах…

– А-а, восковые куклы и все такое…

– Нет, этого с тобой никто не делал, – ответила Лиля так уверенно, что его скудные подозрения сразу расцвели.

– Значит, что-то все же делали? Почему мне все мерещится, что тебе не терпится о чем-то мне рассказать? – Он не отрываясь смотрел в ее потускневшие глаза, надеясь заметить сразу, если Лиле вздумается солгать.

Но она отозвалась с сожалением:

– Нечего мне рассказывать. Уж от тебя не утаила бы… Выпей кофе.

Арсений взял бледную чашечку на гофрированном тонком блюдце и пригубил, не испытывая желания, просто из вежливости, хотя любил кофе. Если б Лиле сейчас опять захотелось нежности, он сделал бы и это, но тоже только из вежливости.

Он поставил чашку в раковину, потом, пытаясь подавить раздражение, включил воду и все помыл за собой. Почудилось, будто из ее крана бежит совсем другая вода – беловатая, как сильно разбавленное молоко, мутная. От нее сохли руки, и Арсений подумал, что, если сейчас разожмет ладони, кожа на них пойдет глубокими трещинами.

– Заметаешь следы?

Он ответил, не желая ее щадить:

– Не очень-то приятно подозревать, что тебя испытывают.

Ее ответ прозвучал на том же уровне:

– Я уже испытала все, что хотела.

– То есть? Это и было целью?

Лиля сделала движение головой, будто уклонилась от удара. Потом сказала, морща губы:

– Мне… Мне было любопытно узнать, что же ты за человек.

– Не делай так. Это тебя старит.

– Что? – тонко спросила она. – Как не делать?

– Не морщи губы. С чего возник такой интерес ко мне?

Ее взгляд ушел вглубь:

– С чего? С твоих хризантем…

– Она была одна.

– Да. Она была одна. Она не узнает, что ты у меня был.

Ему показалась, что Лиля разговаривает сама с собой:

– Кто? О ком ты сейчас говоришь?

– О Кате. О ком же еще?

– Это странно. Это все какая-то игра. – Неожиданно он решил довериться ей. – Мне наскучило играть.

– Потому что не с кем. Если б она захотела с тобой сыграть, ты не соскучился бы.

– Катя? Мы опять говорим о ней?

Лиля села к столу, вытянув босые ноги, и устало сказала:

– Ну конечно.

«Самый неуместный разговор, какой только можно представить после ночи любви», – подумал Арсений.

– Я не собирался говорить о ней. Я ведь ее едва знаю.

– «Чувствовать» не зависит от «знать». И наоборот.

– Не могу сказать, что понимаю, о чем ты говоришь.

– Я знаю. – Когда она улыбалась не пытаясь этого скрыть, ее губы становились моложе.

– Я не умею верить не понимая.

Арсений сказал так только из желания противоречить ей, объяснить которого он не мог. Откуда-то взялась – он не заметил – и все нарастала уверенность, что нужно бороться с этой женщиной, которая выглядела такой слабой и несчастной и все же пугала его. По-настоящему пугала.

– Как я оказался здесь?

Он понимал, что вопрос идиотский, но и перед этим все шло наперекосяк, так что портить уже было нечего.

– Ты хотел узнать ответ, а я постаралась, чтоб ты забыл вопрос. – Лиля улыбнулась чему-то проступившему в памяти.

– В ведьму играешь?

Ее плечо было узеньким, Арсений мог бы вывернуть его одним движением. Он погладил косточку и убрал руку.

– Я не ведьма, – сказала она так серьезно, что у него вдоль позвоночника скользнул холодок. – Я делаю только то, что, считаю, пойдет людям во благо. Ты знал, что сибирская саранка – это тоже лилия? Кудреватая… В старину считали, что человек, прикоснувшийся к саранке, становится настоящим сибирским богатырем. Так что никакого вреда для тебя…

– Я и не говорю о вреде. Я просто не люблю, когда мне морочат голову. Кому бы это понравилось?

– Я не могу выставить напоказ все, что… знаю. Делаю.

Арсений протяжно вздохнул:

– Убедила. Хочешь, я пожарю яичницу с гренками?

У Лили вырвался смешок, напомнивший птичий вскрик:

– Разве не наоборот?

…Хруст гренок сопровождал его, сливаясь со скрипом снега, в котором слышалось: «А может, если напихать в себя побольше женщин, они и вытеснят скопом эту одну?»

– Придумал! – Арсений остановился у ворот городского сада, который казался уснувшим на зиму.

Город вообще был почти пустым: женщины уже крошили салаты к новогоднему столу, и навстречу попадались одни мужчины, еще надеявшиеся в последние часы года отыскать смысл жизни. Да еще в каждом дворе возился какой-нибудь ребенок, казавшийся одиноким… Улыбнувшись им всем, Арсений побежал к дому, который так хорошо запомнил, хотя был там всего один раз.

Теперь снег несся ему навстречу. В нем уже не было задумчивой мягкости, снежинки стали меньше и остро кололи щеки. Изредка Арсений стирал их, стягивая перчатку, и прикосновение теплой руки казалось посторонним, хотя и не чужим: как будто его гладил близкий ему человек.