Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Литературная традиция, рассматривающая ситуацию азартной игры как особую сюжетную тему, складывается из произведений таких авторов, как А.С. Пушкин («Пиковая дама», неопубликованные варианты ко II и VIII главам «Евгения Онегина»), А. А. Шаховской (неоконченная комедия «Игроки»), М.Ю. Лермонтов (поэма «Тамбовская казначейша», неоконченная повесть «Штосс», глава «Фаталист» из романа «Герой нашего времени», драма «Маскарад»), Н.В. Гоголь (пьеса «Игроки»), Д.И. Бегичев (роман «Семейство Холмских»), А.В. Сухово-Кобылин (комедия «Свадьба Кречинского»), Л.Н. Толстой (повесть «Два гусара»), Ф.М. Достоевский (романы «Игрок» и «Подросток»), А.И. Куприн (рассказ «Система»), А.П. Чехов (рассказы «Винт», «Вист»).
Карточная игра как никакая из игр обогатила русский язык своей терминологией и сопутствующими выражениями. В письме из Болдина Пушкин писал Вяземскому: «Да разве не видишь ты, что мечут нам чистый баламут; а мы еще понтируем! Ни одной карты налево, а мы все-таки лезем. – Поделом, если останемся голы, как бубны»[280].
Такие уже привычные нашему слуху слова и фразы, как «пас», «очковтирательство», «передергивание», «подтасовка», «ва-банк», «заметано», «примазаться», «открывать карты», «нечем крыть», «взятки гладки», «игра не стоит свеч» и так далее, тесно связны с карточной игрой. От французских терминов ведут свое происхождение и такие уже забытые выражения, как «попасть в лабет» (оказаться в невыгодном положении), «проюрдониться» (промотаться), «попасть под сюркуп» (попасть под подозрение), «обремизиться» (совершить оплошность) и так далее.
Карточные профессионализмы заняли прочное место в литературном языке XIX века.
«Вам надо счастие поправить, // А семпелями плохо… // Надо гнуть» (М.Ю. Лермонтов. «Маскарад»); «…играю мирандолем, никогда не горячусь… а все проигрываюсь» (А.С. Пушкин. «Пиковая дама»).
Играть «мирандолем», ставить «семпелем» – играть мелкой ставкой, без увеличения.
«Уже не ставлю карты темной, // Заметя тайное руте» (А.С. Пушкин. «Евгений Онегин»); «Любил налево и направо // Он в зимний вечер прометнуть… // Рутеркой понтирнуть со славой…» (М.Ю. Лермонтов. «Тамбовская казначейша»).
Ставить на «руте» – ставить на одну и ту же карту («рутерка») увеличенную ставку.
«Чаплицкий поставил на первую карту пятьдесят тысяч и выиграл соника…» (А.С. Пушкин. «Пиковая дама»).
Выиграть «соника» – выиграть с первой вскрытой карты.
«И буду гнуть да гнуть, покуда не устану; // А там итоги свел // И карту мятую под стол» (М.Ю. Лермонтов. «Маскарад»); «Вы Ильину семпеля даете, а углы бьете» (Л.Н. Толстой. «Два гусара»); «Не загни я после пароле на проклятой семерке утку, я бы мог сорвать весь банк» (Н.В. Гоголь. «Мертвые души»).
«Гнуть», «угол», «пароли» – увеличение ставки в два раза путем загибания одного угла карты. «Пароли-пе», «утка» – увеличение ставки в четыре раза путем загибания двух углов.
«Швохнев. Позвольте мне эту талию переждать» (Н.В. Гоголь. «Игроки»).
«Талия» – прометка колоды банкометом до выигрыша или проигрыша понтеров[281].
«Сквозь призму символов и метафор карточного арго в литературных стилях начала XIX века созерцались разные стороны действительности»[282]. Примером такой игры слов может служить стихотворение П.А. Вяземского «Выдержка» (1827):
«Мой ум – колода карт… // В моей колоде по мастям // Рассортированы все люди: // Сдаю я желуди и жлуди // По вислоухим игрокам. // Есть бубны – славны за горами; // Вскрываю вины для друзей; // Живоусопшими творцами //Я вдоволь лакомлю червей… // Что мысли? Выдержки ума! – // А у кого задержка в этом? – // Тот засдается, век с лабетом // В игре и речи и письма…»[283].
Говоря о культурной рефлексии на тему карточной игры, нельзя не отметить не только превращение ее в литературную тему, но и русский вклад в возникновение игры, популярной на всех континентах. «Бридж», правила которого были описаны в Англии в 1887 году, происходил от русской игры «бирич», попавшей на Британские острова под названием Biritch, или Russian Whist[284].
Позитивная трансформация игрового начала в более продуктивные для развития общества и культур происходила и посредством рационализации игрового инстинкта, в результате чего игровая досуговая деятельность приобретала характер трудовой игровой. Во второй половине XIX века дворяне появились в сфере исполнительского искусства[285], учреждение игорного дома стало восприниматься как бизнес, приносящий прибыль без «устаревшей шулерской механики»[286], возникла биржевая игра. Русское правительство напрямую связывало игру на бирже с азартными играми и предписывало «всякие биржевые сделки не за наличные деньги считать недействительными, а обличенных в подобных сделках подвергать наказаниям, за азартные игры установленным»[287]. В силу несоответствия экономическим реалиям этот закон бездействовал и в 1893 году был отменен. «Переработку» игорной страсти в «предпринимательский дух» В. Зомбарт связывал с тем, что «дико мятущуюся игорную страсть как бы втискивали в направление капиталистического предприятия, ставили ее как бы на рельсы капиталистических интересов»[288].
Однако переход от дионисийского начала к аполлоновскому произошел лишь у меньшей части социальной элиты. Дворянское большинство XIX – начала XX века оставалось на внешнем инфантильном уровне воспроизводства европейской культуры, предоставляя материал для печальных выводов о духовном обнищании социальных верхов.
Красноречивый портрет такого петиметра XIX века рисует публицист и писатель И.И. Панаев: «Я человек вполне образованный, потому что одеваюсь, как все порядочные люди, умею вставлять в глаз стеклышко, подпрыгиваю на седле по-английски, я выработал в себе известную посадку в экипаже, известные при-емы в салоне и в театре; читаю Поль де Кока и Александра Дюма-сына, легко вальсирую и полькирую, говорю по-французски; притворяюсь, будто чувствую неловкость говорить по-русски; знаю, кому и как поклониться при встрече на улице, и проч… Петербург удовлетворяет меня совершенно: в нем итальянская опера, отличный балет, французский театр (в русский театр я не хожу и русских книг не читаю), дамы с камелиями, которые при встрече со мною улыбаются и дружески кивают мне головою…». В рассуждении о развитии «цивилизации» Панаев отмечал, что «если развитие общественной жизни заключается в экипаже, в мебелях, в туалетах, в умножении публичных увеселений, ресторанов, в расположении дам, называемых камелиями, и прочее, то мы точно развиваемся быстро и по наружности не уступаем даже парижанам»[289].
Высший свет в глазах британских подданных по-прежнему описывался в критически-брезгливом тоне: «…все касающееся моды, роскоши, внешнего лоска заимствовано из Франции… Я знаю, что Москва утопает в роскоши, а Петербург европейский город, но случалось ли тебе видеть невежественную, неуклюжую и шумную девочку в чудесной парижской шляпке? Эта империя напоминает мне такого ребенка»[290]. Монотонно протекал светский
