Имя твоё... - Павел Амнуэль

Алина! – позвал я. Алина, если ты слышишь меня, если ты понимаешь меня… Что произошло, почему прервалась наша связь, почему случилась эта перемена, я хочу быть с тобой, но тобой я быть не хочу, я не чувствую тебя, когда я – это ты. Странно, да? Но я действительно не ощущаю твоего тела, находясь в нем, я не чувствую, как спускается на плечо шлейка платья, я только вижу, как она спускается и поправляю ее, и я не знаю, жмут мне или нет эти туфли, я даже не уверен, что не упаду, когда придется встать и пойти… куда? Неужели в камеру?

Алина! – позвал я. Я не смотрел на следователя, я и по сторонам больше не смотрел, я пытался смотреть только внутрь себя, там я искал Алину и не находил, я и себя не находил тоже, во мне было пусто и гулко, будто я был не человеком, а роботом, пустым металлическим ящиком на тонких ножках.

– Я вас вызову… – это был голос Бородулина, доносившийся, как сквозь вату. – Подумайте и… Последний раз…

– Да-да, – пробормотал я, торопясь избавиться от этого голоса, от этой комнаты и от этого – не моего, не нашего – настоящего.

Я поднялся на ноги, не ощущая, что ноги мои обуты в женские, непривычные для меня туфли. Ногам было тепло, ноги были босы и стояли на теплом пляжном песке, я чувствовал, как жесткие песчинки впивались в пятки, поднял правую ногу, потому что мне стало больно, а следом и левую ногу поднял, даже не удивившись тому, что оказался висящим в воздухе в нескольких сантиметрах от пола. Подумал, что у Бородулина сейчас случится удар от такого зрелища – подозреваемая в убийстве, будто индийский факир, взмывает в воздух и парит над полом… Но следователь лишь поднял на меня хмурый взгляд, сказал что-то, чего я не расслышал, и погрузился в бумаги, будто меня больше не было в комнате.

Меня действительно в ней больше не было.

Похоже, меня не было нигде.

Глава одиннадцатая

Когда ко мне вернулась способность рассуждать относительно здраво и воспринимать окружающий мир не преломленным в моем сознании, а таким, каким он, вероятно, был на самом деле, я обнаружил, что сижу на диване в моей комнате в моей квартире в моем привычном мире – и даже в моей привычной позе: скрестив на груди руки, а ноги вытянув вперед, так что подошвы упирались в нижнюю поверхность журнального столика.

В висках пульсировала тихая боль – не мигрень, когда хочется забыть даже собственное имя, и не боль усталости, это и не боль была, а остаточное состояние нездешности, воспринимавшееся организмом как боль, потому что иного аналога мозг, скорее всего, подобрать не мог. То, что происходило со мной недавно, не имело аналогов в мире пространства и времени, а следовательно, и слов в русском языке не существовало для описания того, что я, возможно, видел, возможно, слышал и даже, возможно, ощущал какими-то органами чувств.

Перед глазами расплылись, ярко вспыхнули и погасли одиннадцать розовых кругов – я точно знал, что их было именно одиннадцать, хотя, конечно, не считал, и еще я знал точно, что круги тоже остались от моего недавнего состояния, и не круги это были вовсе, а некое впечатление, задержавшееся во времени и только теперь исчезнувшее – впечатление, которое я не мог описать словами.

Мир, в котором я только что был, истаивал во мне, как снег под жарким солнцем, а то, что оставалось в памяти, было так неправильно и так мало соотносилось с завершенной реальностью, что лучше было забыть – и для меня самого лучше, чтобы не мучиться воссозданием впечатлений, и для Алины, и для всего, что из того мира приходило в этот, и что оставалось, и чего не было вовсе.

Что происходило там, где я был и откуда вернулся? Я не помнил. Но момент ухода всплыл в памяти яркой картиной, повешенной в пространстве перед глазами – следователь Бородулин, стол с бумагами, слова «я вас вызову… в последний раз…»

– Алина! – позвал я и, конечно, не услышал ответа. Просто голос в пустой комнате.

«Алина!» – подумал я и, конечно, ничья мысль не посетила меня в ответ. Даже предок мой или кто он там был на самом деле – тот, кто в неурочное время любил давать непрошенные советы, – молчал, забившись в покрытый пылью забвения уголок подсознания.

Я встал (ноги затекли, пришлось попрыгать на месте, чтобы размяться) и пошел к компьютеру. Включил и нетерпеливо ждал, пока шли тесты и на экране появлялись иконки. Я вошел в редакционную программу и, будто только этого и ждали мои скукожившиеся мысли, понял, что только теперь пришел в себя настолько, чтобы обдумать случившееся и представить себе план дальнейших действий.

Относительно плана я, пожалуй, преувеличил, но то, что произошло за последние сутки, я сейчас себе представлял совершенно ясно и последовательно.

Взгляд на часы: девять сорок восемь, меня не было дома шестнадцать минут. Всего-навсего. Разговор Алины с Бородулиным еще не состоялся – следователь вызовет ее на допрос часа через три.

Итак. Мы с Алиной можем слышать и понимать друг друга – но не всегда, а в какие-то непредсказуемые промежутки времени. Мы даже можем объединяться в единое существо (какое это было неизъяснимо блаженное состояние, несмотря на трагичность происходившего!), но ни спрогнозировать, ни намеренно вызвать это состояние я не мог.

Пока не мог?

И еще – сознание в линейном мире, когда пространственные координаты отсутствуют. Это я мог вспомнить, но не был в состоянии описать словами. Единственное, что я знал – когда сознание ощущало себя в линейном мире времени, я мог перемещаться вдоль этой оси, причем не только вперед, но и назад: вернулся же я в свое время и в собственное пространство, побывав в будущем – или мне только казалось, что я в нем был, и разговор мой с Бородулиным не произойдет на самом деле, потому что был всего лишь результатом работы воображения?

Если рассуждать таким образом, я не смогу ничего решить. Нужно принять, что так все и было. Так и было. Так будет.

Я отгонял воспоминание, которое было главным и с которого нужно было начинать. Валера с ножом в груди.

Валера пришел ко мне… к Алине… и в кармане у него был нож. Он не вынимал ножа. Я (Алина – но пусть буду я, так легче рассуждать) не дотрагивался до ножа, я даже не знал, что у Валеры в кармане лежало оружие. Я только оттолкнул его – это я помню точно. А потом он упал. Я смотрю на него и думаю: «Что с ним?» Вижу кровь на рубашке. Понимаю (как?), что нож, убивший Валеру, лежит у него в кармане. Беру нож в руки и оставляю на рукоятке отпечатки пальцев.

Почему я не подумал об этом раньше? Нужно было стереть следы – или не трогать нож вообще.

Поздно об этом.

Кто убил Валеру? Не я. И сам он не мог этого сделать – иначе пришлось бы допустить, что он вошел в квартиру с раной в груди… Чепуха.