Глухая рамень - Александр Патреев

Раньше она не знала, как снимают овчинку настоящие шкуродеры, и потому самой пришлось доходить до всякой тонкости этого не бабьего дела. Оно все же не отбилось от рук, и вот уже с полгода Параня снимает шкурки: лесовод бьет, а она снимает; носит их в деревню Вариху к овчиннику для выделки, а потом продает на базаре или шапки из овчинок шьет лесорубам.

Разворотив ножки русака, она спокойно полосовала кожу. Потрескивая, хрустела пленка, словно лопались пузыри, покачивалась и крутилась на веревке тушка. Буран не мог равнодушно смотреть на старухино дело, беспокойно урчал, переходил с места на место, иногда завывал, как в непогоду, а когда шубка зайца съехала на пол, он не вытерпел, подскочил к старухе сзади и ткнулся мордой в ноги. Параня вскрикнула от неожиданности, наотмашь, изо всей силы ударила пса ладонью, и он уполз под кровать.

Через минуту-две ей послышался стук в сенях; она отворила дверь, но сенцы оказались запертыми. Она вернулась, а вернувшись, не нашла на прежнем месте ножа, — совсем запамятовала, старая, куда положила. Нож очутился в шкурке… Кто-то чихнул под печкой, — не лукавый ли шутит над ней? А может, чихнул Буран? Да нет, едва ли: у собаки чих не такой. Зябко ежась, она стала посреди пола — между тушкой и святителями и, глядя на строгие лики святых угодников, зашептала обычную молитву:

— «Господи, владыко живота моего. Дух праздности, уныния, любоначалия не даждь ми…»

Лики святых смотрели на нее предупредительно и спокойно, как продавцы на базаре. Страхи исчезли, душа обрела покой, и Параня с зайцем быстро покончила.

— На четыре варевца хватит, — сказала она, пересчитав нарубленные топором куски.

Надо было сегодня же получить паек на квартиранта по карточке и, главное, не забыть бы спичек: объявят войну, спички исчезнут в первую очередь. С этими думами и подходила она к ларьку. Там уже толпилось десятка два старух, с корзинами, мешками; горбатая Лукерья толкалась в очереди, держа на плече сумку. Параня тоже стала в очередь.

Толстощекий, угрястый продавец метался между весами и бакалейными полками; засучив рукава, он пылил мукой и бойко покрикивал на стоявшую у прилавка Палашку:

— Ну, ну, поживее, красавица. Спичек не надо?

— Нет, не надо. — И «красавица» пошла к двери.

Лукерья что-то шепнула ей на ухо. Та сразу переменилась в лице, зачесала нос, вернулась и запросила спичек. Очередь копилась, в лавке стало теснее; кроме старух, появились молодые бабы, подростки, девки. Лукерья шепталась с Параней. Кто-то из молодых, теснившихся сзади, подслушал и уличил их:

— Не сплетничайте. Зачем волнуете народ? Что за война? — Параня оглянулась: позади нее стояла Ариша: — Я вот Петру Николаичу скажу, — погрозила она Паране.

— А может, он сказал ей? — поддержала одна из баб. — Он ученый человек, не нам чета, на вершинке сидит, далеко видит… Вот и сказал, старуху жалеючи.

Но Лукерья, вступившись за Параню, разъяснила иначе:

— Вершинин тут ни при чем: он с ней слова лишнего не скажет. Городской человек приехал, вот и сказывал… Уж это известно доподлинно. — И махнула рукой с отчаянием: — Война… определенно ясная!

Приказчик — весь седой от мучной пыли — ворочал мешки за прилавком и громко сопел, отыскивая пропавший карандаш:

— Треплется народ. И вы тоже. Из-за вас пропажа случилась. Кто схватил карандаш?.. Ах, вот он, — извиняюсь.

Параня осмелела, — спичек было достаточно, а очередь уже подходила к ней:

— А что нам народ? Народ про себя сам знает.

Бабьими встревоженными голосами загудела лавка:

— Знамо дело. По всему чуется.

— Что касается войны, то, пожалуй, конешно.

— И я слыхала. Лесорубы баяли. Тут вранья — ни пылинки.

— И партийно-комсомольское было ночью. Все по самому по этому, не иначе. От огня завсегда дым.

— Коли пушки забухают, — спички пропадут в первую голову, потому как самый ходовой товар.

— И без того чуется: накануне войны живем… А может, и началась уж, только народу не оповещают. Бери, бабы!..

Продавец стал унимать вдруг затосковавших, взбудораженных баб, отвешивая товар на обе руки и громко стуча гирями:

— Перестаньте брехать, а то отпускать брошу! Спички у меня завсегда будут. Вон их сколько… А ну, подходи веселее! — К прилавку подошла Параня. — Поживее, касатка, растопыривайся.

Бабы приутихли малость. За прилавком, в углу, спичек было действительно много: три полных ящика, одна полка снизу доверху завалена клетками и треугольничками, аккуратно выложенными из коробков. Все видели, что спичек хватит, помнили, что и раньше недостатка в них не было, и не особенно волновались, — спокойно забирали муку, сахар, рыбу, нитки, махру и уж заодно просили… спичек.

— Дай-кось и мне.

— Сколько? — хмурился приказчик.

— Пачку.

— А тебе?

— Две.

— А тебе сколь?

— Три…

Приказчик уперся руками в прилавок и, покраснев, заорал:

— Да вы что… Белены объелись? Дьяволы! Еще привезу… Больше трех коробков — хоть режьте — давать не буду… Кто следующий? Подходи!

Этот крик Параня слышала уже за дверью ларька и подумала: «Узнает Вершинин — осердится. Пожалуй, скажут, что я народ взбулгачила. Вина на меня одну падет. Страдать без вины неохота». И, что-то решив, поплелась с корзинкой к главной конторе. Навстречу стали попадаться конторские люди. На ходу, незаметно, она потеснее уложила спички, прикрыла их тряпочкой и поднялась на крыльцо.

Большой дом, только недавно выстроенный, был разгорожен дощатыми перегородками на несколько комнат. Много столов, людей и всяких шкафов, слышится бумажный шум и щелканье на счетах. Параня в этакой тесноте не скоро нашла лесовода… Вершинин сидел в комнате-боковушке, был занят с другими и еще что-то писал, иногда ероша свои волосы левой рукой. Стало быть, спешка у него, если три дела зараз делает. Паране пришлось подождать, пока уйдут от его стола чумазые кузнецы, поставила корзиночку на пол и тихомолком стала в угол. Лесовод увидал ее, правой рукой отстранил одного посетителя и сухо спросил:

— Тебе что?

— Спички выдают, — просунулась к нему Параня. — Слышь, народу много, а спичек в ларьке мало. Слышь, так и хватают, так и хватают… Взять, что ли?

— Ну и взяла бы.

— Сколько брать-то, не знаю.

Она отрывала его от дела, и он торопился прогнать ее:

— Ну, пачку, две. — Старуха не уходила. — Еще что?

— А керосинцу взять?

— Тебе виднее. Ну, все что ли?..

— Все, родимый.

— Ступай.

В дверях она задержалась, почтительно уступая дорогу Горбатову, и косила глаза на свою корзинку, проверяя, не видать ли там спрятанных спичек.

Осторожно шагая скользкой тропой, она облегченно вздыхала: «Господи, владыко живота моего… кажись, дело уладилось. Верстушку — туда и обратно — отмахала недаром».

В проулке встретился ей Ефрем Герасимович Сотин с маленьким тесовым гробиком под мышкой. Шел он медленным шагом — постаревший, бледный, рябой, с темной родинкой над левой бровью. Параня пустилась в расспросы, желая выказать свое участие:

— Али, родимый, помер сынок-то?

— Вот видишь, — указал он на пустой гробик глазами.

— Когда?

— Позавчера ночью. Только я прибежал с собранья, застал еще живого, а ночью… погас он.

— Умненький был паренек. Жаль-то как, господи. Когда хоронить-то будете?

— Завтра.

— Я приду, посижу у вас, пока вы там, на кладбище-то.

— Спасибо, как-нибудь обойдемся, — сказал он.

Параня поняла, по какой причине отклоняют ее предложение, увела глаза в сторону, замолчала. Потом потрогала крышку гроба пальцами:

— Плотники делали?

— Никодим.

— Да, — вздохнула она, сокрушенно покачав головой, — кажинному человеку конец уготован — и старому, и малому, всякому в свое время… Супруга-то, чай, убивается?

Сотин пошел, не ответив на это ни слова. Походка его, обычно легкая, размашистая, была сегодня тяжелой, неуверенной, словно он устал невыносимо.

Параня повернула к лесному складу, чтобы по дороге домой набрать щепы. На складе — и там, и тут — рабочие тесали бревна, шпалы; бабы и девки ошкуривали баланс, грузчики таскали в вагоны тюльку; на высоких козлах качались пильщики, мерно взмахивая руками; плотники клали последние венцы на новом бараке.

От полустанка Вьяс отходил поезд, груженный лесом. Прислушиваясь к гомону рабочих будней лесного склада, Параня думала о том, как много здесь разного люда кормится, пайки получают и, кроме всего прочего, добывают денежки чистоганом… Неплохо бы и ей приткнуться куда-нибудь. Разве не сумела бы она, как вон Наталка, ошкуривать бревна, или как Палашка — собирать в делянке сучки. Когда-то Параня была на этом деле.

«Нет уж, — решила она напоследок, — об этом и думать нечего — стара… А вот кабы Петр Николаич похлопотал, мне бы дали паек, как вроде члену семейства… Да вот поди ты: „незаконно… не стану хлопотать“… Ученый, а проку мало».