Гроздья гнева - Джон Стейнбек

— Обязательно поставлю жердь, — сказал Эл. — Сегодня же вечером, на первой остановке.

Дед ворчал, не желая просыпаться, и как только его уложили, он снова заснул крепким сном.

Отец сказал:

— Ма, ты и бабка сядете рядом с Элом. Потом будем меняться, а начнем с вас.

Они залезли в кабину, а остальные — Конни и Роза Сарона, отец и дядя Джон, Уинфилд и Руфь, Том и проповедник — взобрались наверх. Ной стоял внизу, глядя, как они устраиваются там на высокой клади.

Эл обошел грузовик, заглядывая под низ, на рессоры.

— Ах черт! — сказал он. — Рессоры совсем просели. Хорошо, что я клинья вогнал.

Ной спросил:

— Па, а собаки?

— Я и забыл про них, — сказал отец. Он пронзительно свистнул, но на его свист прибежала только одна собака. Ной поймал ее и подсадил на грузовик, и она словно окостенела там, испугавшись высоты. — Остальных двух придется бросить, — крикнул отец. — Мьюли, ты, может, присмотришь за ними? Чтобы с голоду не подохли.

— Ладно, — сказал Мьюли. — От собак я не откажусь. Ладно! Я их возьму.

— И кур тоже бери, — сказал отец.

Эл уселся за руль, нажал кнопку стартера, мотор сделал несколько оборотов, но не завелся… Еще раз… И вот послышался рев шести цилиндров, сзади встало облачко синего дыма.

— До свиданья, Мьюли! — крикнул Эл.

И остальные крикнули хором:

— Прощай, Мьюли!

Эл отпустил ручной тормоз и включил первую скорость. Грузовик дрогнул и тяжело пошел по двору. Вторая скорость. Они медленно одолели небольшой подъем, и машину заволокло красной пылью.

— Ой-ой, ну и нагрузились, — сказал Эл. — Это вам не скоростной пробег.

Мать хотела посмотреть назад, но из-за высокой поклажи ей ничего не было видно. Она выпрямилась и перевела взгляд на уходившую вдаль проселочную дорогу. И в глазах у нее была большая усталость.

Тем, кто сидел наверху, ничто не мешало смотреть назад. Они видели дом, сарай и легкий дымок, все еще поднимающийся из трубы. Видели, как зажигаются окна, принимая на себя красные лучи солнца. Видели Мьюли, который одиноко стоял посреди двора, глядя им вслед. А потом все это ушло за холм. Вдоль дороги потянулись хлопковые поля. И грузовик, медленно пробираясь сквозь пыль к шоссе, пошел на Запад.

Глава одиннадцатая

Домишки в полях стояли опустевшие, а если опустели домишки, значит, опустели и поля. Не пустовали только сараи для тракторов, и эти сараи из рифленого железа поблескивали на солнце серебром; там пахло бензином и маслом, там сверкали диски плугов. Тракторы были с фарами, потому что для трактора не существует ни дня, ни ночи, диски режут землю в темноте, режут и днем, сверкая на солнце. Когда лошадь возвращается с поля в стойло, жизнь в стойле не угасает, там слышно дыхание, там тепло, под ногами ее шуршит солома, на зубах похрустывает сено, лошадь поводит ушами, смотрит. В стойло возвращается жизнь, там пахнет ее теплом. Но когда мотор трактора прекращает работу, трактор становится мертвым, как тот металл, из которого он сделан. Тепло покидает его, как покидает оно труп. Двери из рифленого железа закрываются, и тракторист уезжает домой в город, иной раз миль за двадцать отсюда, и он может не возвращаться недели, месяцы, потому что трактор мертв. Это просто и удобно. Настолько просто, что чудо, которое есть в труде, исчезает; настолько удобно, что и жизнь земли перестает казаться чудом, а если нет чуда — нет и близости к земле, нет родственного понимания земли. И тракторист относится к ней пренебрежительно, точно чужак, которому мало что понятно здесь и ничто не близко. Ибо селитра и фосфаты — это еще не вся земля; и длина хлопкового волокна — это тоже не вся земля. Углерод, соли, вода и кальций не составляют человека. Все это есть в нем, но он нечто большее, гораздо большее, и земля — это гораздо больше, чем химический состав почвы. Человек, который есть нечто гораздо большее, чем химические вещества, входящие в его организм, человек, который ступает по земле, направляет плуг, чтобы не сломать лемех о камень, приподнимает его над кремнистой плешью, садится на грядку, чтобы позавтракать, — этот человек знает землю, которая есть нечто большее, чем химический состав почвы. Но тот, кто ведет мертвый трактор по чужой, нелюбимой земле, тот понимает только химию; он не уважает ни эту землю, ни самого себя. Когда двери из рифленого железа закрываются, он идет домой, но земля и дом — для него разные понятия.

Двери пустых домов были распахнуты настежь и скрипели петлями на ветру. Оравы мальчишек сбегались из ближних городков покидать камнями в окна, поворошить мусор в поисках сокровищ. А вот нож с обломанным лезвием. Хорошая вещь. Вонища какая — наверно, где-нибудь дохлая крыса. Посмотри, что Уайти написал на стене. Он и в школьной уборной то же самое написал, а учительница заставила его смыть.

Люди уехали днем. Наступил вечер, и кошки вернулись с полей и, мяукая, вспрыгнули на крыльцо. Но там их никто не встретил, и они украдкой шмыгнули в открытую дверь и с громким мяуканьем стали ходить по опустевшим комнатам. А потом кошки убежали в поля и с тех пор стали дикими кошками — охотились на полевых мышей, сусликов, днем спали в канавах. Наступила ночь, и летучие мыши, не смевшие раньше сунуться дальше освещенной двери, влетели в дома и стали кружить по опустевшим комнатам, а через несколько дней они уже забирались на день в угол, где потемнее, складывали крылья, повисали вниз головой, зацепившись за стропила, и в опустевших домах стоял смрад от их помета.

И мыши наводнили опустевшие дома и устроили склады семян по углам, за ящиками, в кухонных шкафах. А вслед за ними на мышиную охоту пришли ласки, и коричневые совы с уханьем то влетали в окна, то вылетали на волю.

Легкий дождь окропил землю. Возле ступенек, там, где раньше расти ей было не положено, зазеленела трава, зеленые былинки прорастали сквозь щели в крыльце. Дома стояли опустевшие, а опустевший дом разрушается быстро. От ржавых гвоздей обшивка пошла трещинами. На полу густым слоем лежала пыль, и на ней виднелись только следы кошек, ласок и мышей.

Однажды ночью ветер сдвинул с места кусок черепицы и швырнул его на землю. В следующий раз ветер пробрался в эту дыру и отодрал еще три куска, а потом сразу целый десяток. Горячее полуденное солнце заглядывало сквозь дырявую крышу и бросало яркий блик на пол. Одичавшие кошки сходились по ночам к дому, но они уже не мяукали у крыльца. Они, точно тени облачка, на миг затуманившего луну, крадучись, шли в комнаты на охоту за мышами. И по ночам, когда в полях гулял ветер, двери домов хлопали и в окнах с разбитыми стеклами полоскались рваные занавески.

Глава двенадцатая

Федеральная дорога № 66 — главная трасса, по которой движутся переселенцы. 66 — это длинное бетонированное шоссе, опоясывающее всю страну, мягко вьющееся на карте от Миссисипи до Бейкерсфилда; оно идет через красные и серые поля, вгрызается в горы, пересекает водораздел, сбегает вниз, в страшную многоцветную пустыню, тянется по ней снова к горам и, наконец, выходит к пышным калифорнийским долинам.

66 — это путь беглецов, путь тех, кто спасается от пыли и обнищавшей земли, от грохота тракторов и собственного обнищания, от медленного наступления пустыни на север, от сокрушительных ветров, дующих из Техаса, от наводнений, которые не только не обогащают землю, но крадут у нее последние силы. От всего этого люди бегут, и на магистраль № 66 их выносят притоки боковых шоссе, узкие проселки, изрезанные колеями дороги в полях. 66 — это главная трасса, это путь беглецов.

Кларксвилл, и Озарк, и Ван-Бьюрен, и Форт-Смит — это все на шоссе № 66, и тут кончается Арканзас. Дороги сходятся к Оклахома-Сити — 66 из Толса, 270 из Мак-Алестера. 81 идет с юга, из Уичито-Фолс и с севера — из Энида. Эдмонд, Мак-Лауд, Перселл. 66 выходит из Оклахома-Сити. Эль-Рено и Клинтон остаются западнее. Хайдро, Элк-Сити и Тексола, и тут кончается Оклахома. 66 пересекает техасский выступ. Шэмрок и Мак-Лин, Конуэй и желтый Амарильо, Уилдорадо, и Вега, и Бойз — и тут кончается Техас. Тукемкэри и Санта-Роса, и потом из Санта-Фе вниз, через горный хребет Нью-Мексико до Альбукерка. Потом дальше, к ущельям Рио-Гранде и в Лос-Лунас, и опять на запад по 66 — к Галлопу, и тут проходит граница Нью-Мексико.

Теперь начинаются горы. Холбрук, и Уинслоу, и Флэгстафф среди высоких аризонских гор. Потом широкое плато с волнистой линией холмов. Аш-Форк, Кингмен, и опять скалистые отроги гор, куда воду завозят из других мест и торгуют ею. Потом, после зубчатых, иссушенных солнцем аризонских гор, Колорадо с зелеными зарослями тростника по берегам, и тут кончается Аризона. Калифорния совсем близко, по ту сторону реки, и первый калифорнийский городок очень красив. Это Нидлс, он стоит на самом берегу. Но река кажется чужестранкой в здешних местах. От Нидлса кверху, потом через спаленный солнцем горный хребет, и тут начинается пустыня. 66 бежит по страшной пустыне, где воздух дрожит от зноя, где высокие черные скалы вдали доводят до исступления. Но вот Барстоу, а за ним все та же пустыня; и наконец впереди опять встают горы, красивые горы, и 66 петляет среди них. Потом вдруг узкий проход, и внизу — прекрасная долина, внизу сады, виноградники, маленькие коттеджи, а вдали город. О господи! Приехали! Наконец-то!