Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе - Саймон Мюррей

Местность здесь замечательная. Когда видишь эту мирную картину: дым, клубящийся над трубами фермерских домов, коров, отдыхающих на травке, — трудно представить себе, что здесь идет война и мы, вооружившись до зубов, ждем момента, когда появятся феллахи, чтобы обрушиться на эту ферму всей своей мощью. Это будет настоящая бойня. Но сегодня бойня не состоялась, и вечером мы возвращаемся в лагерь.

Я постепенно знакомлюсь с людьми в полку. Несколько немцев бросили своих жен и сбежали в легион от уплаты алиментов; несовершеннолетних преступников в Германии тоже ожидает гораздо более серьезное наказание, чем, например, в Англии. За довольно незначительное нарушение закона там можно заработать трехлетний тюремный срок, так что парни выбирают легион. В Англии к такому же проступку, тем более совершенному человеком моложе двадцати одного года, отнеслись бы намного мягче. Впрочем, возможно, за здешними парнями числятся и не такие уж незначительные правонарушения.

Совершили многомильный марш-бросок, который загнал бы и мула. Забрались на высоту 6000 футов. Поскольку сегодня опять наша очередь быть сексьон дю жур, наш взвод двигался впереди всех цепью, что в двадцать раз хуже, чем идти колонной, особенно когда подразделение ведет Хиршфельд, который подгоняет нас и требует держать строй. Приходится нестись чуть ли не галопом. Забываешь о страшной боли в ногах и спине, сосредоточившись на том, чтобы не задохнуться. Буквально заталкиваешь воздух в легкие, с некоторым испугом ощущая при этом в горле привкус крови. Не знаю, каким чудом мне все-таки удалось, шатаясь и спотыкаясь, добраться до вершины. Иногда думаешь, пускай бы уж лучше тебя пристрелили. Да и все остальные были уже на пределе.

Сейчас уже вечер, и, как всегда, жуткий холод. Я чувствую, что еще не стал «своим» во взводе, и не столько из-за языкового барьера — я говорю по-французски и по-немецки вполне сносно, — а из-за того, что я пока не доказал свою способность совершать марш-броски. У француза Колье с этим гораздо хуже, чем у меня, но он не вольтижёр, шагающий впереди со «стеном», а экипирован всего лишь винтовкой и идет в задних рядах, где не так бросается в глаза. Но со временем я, конечно, привыкну к этой беготне по горам.

У Вайса на бедре рана, в которую можно запихать мячик для гольфа. Выглядит отталкивающе, наверняка там уже завелась инфекция. Наш медик Скарсинский поливает рану коньяком и уверяет, что это поможет. Вайс молчит и пьет пиво вместе с лечащим врачом.

Неразлучная парочка — Панзас и Скарсинский — распалась-таки. Бессмысленное шатание по горам, пьянки, холод — все это расшатывает нервную систему. Сегодня вечером они поссорились, и Старри предложил Панзасу выйти из палатки и разобраться. Это общепринятый способ разрешать все споры. Однако испанец не сдвинулся с места, как, само собой, и все прочие: это считается сугубо личным делом, в которое не должны вмешиваться ни товарищи, ни какие-нибудь там сержанты или капралы. Старри обозвал испанца всеми прозвищами, какие только существуют, не говоря уже об обвинении в трусости, прозвучавшем тысячу раз, но Панзас, к моему крайнему изумлению, и не подумал пошевелиться, несмотря на осуждающее молчание всего взвода. Каждый может испытывать страх, это всем понятно, но трусость не прощается никогда. Своим отказом ответить на вызов Панзас пал во мнении своих товарищей ниже некуда.

Еще один кошмарный марш-бросок, начавшийся с восходом солнца и продолжавшийся до заката с одним часовым перерывом. Дождь при этом льет непрерывно, а мы мотаемся вверх и вниз по холмам. Опять вконец сорванное дыхание, панический страх, что ты свалишься просто из-за нехватки кислорода, и сильнейшая боль в спине из-за мешка. В какой-то момент ноги буквально подогнулись подо мной.

Хиршфельд, подгонявший меня весь последний час, окончательно вышел из себя и, подскочив ко мне, стал пинать меня в спину, заставляя подняться. В результате мне все-таки удалось продолжить путь.

Карос объяснил мне впоследствии, что ему уже приходилось видеть такое и, хотя Хиршфельд, конечно, самая мерзкая двуногая скотина на этом свете, его понукания станут для меня в конечном итоге благом. Чистокровная лошадь бежит до тех пор, пока не упадет замертво от разрыва сердца. Человек падает, исчерпав тридцать процентов своих потенциальных сил, но он еще далеко не труп. Сила воли, страх или какая-нибудь посторонняя сила могут привести в действие еще по меньшей мере тридцать процентов. Думаю, если я выложусь даже на семьдесят процентов, то Хиршфельд выбьет из меня еще двадцать и на жизнь мне останется какой-то несчастный десяток. Кстати, интересная подробность: сегодня на марше свалились пятеро ветеранов 2-го взвода. И ради чего все это, спрашивается? Хоть бы какой-нибудь занюханный арабский след попался — так нет же.

Наконец-то феллахи! Утром мы вышли, как обычно, на их поиски и после обеда начали карабкаться на главную вершину всего массива высотой 7000 футов.

2-ю роту, находившуюся справа от нас на соседней горе, неожиданно обстреляли, и нам был дан приказ бегом подниматься на вершину, откуда был хорошо виден тот холм, где засели партизаны. Не прошло и нескольких минут, как прибыло подкрепление, в воздухе зажужжали вертолеты. Оглушительно и неумолчно застучали пулеметы, стали рваться ручные гранаты. Сражение развернулось по полной программе.

Командование хотело было высадить 1-ю роту с вертолетов на вершину, занятую арабами, но первый же вертолет, попытавшийся сделать это, был прошит пулеметной очередью и кое-как покинул опасный участок. Однако перед этим он успел высадить первого десантника, и тот оказался в одиночестве лицом к лицу с противником, поливавшим его градом пуль. У него было пять ручных гранат, и каким-то чудом, бросая их направо и налево, он сумел унести ноги целым и невредимым.

Мы между тем смогли нанести кое-какой урон противнику с помощью миномета и легких пулеметов, а также отчасти и винтовок. От автоматов было мало толку, поскольку арабские укрепления были очень хорошо замаскированы.

Вторая рота, наткнувшаяся на заградительный огонь арабов, потеряла двадцать человек. Пятеро были убиты на месте, остальные ранены. Особенно ужасной была гибель одного из сержантов, сраженного разрывной пулей. Она попала в ручную гранату, висевшую у него на ремне, и взрывом его буквально разорвало пополам. Лефевр, который был вместе с нами в Сюлли, был убит пулей, попавшей ему в голову и прошедшей сквозь кокарду на его берете. Его служба продолжалась девять месяцев. Погиб и Джо, с которым мы пили пиво и шутили, казалось, всего несколько минут назад. Прахом пошли все его планы будущей счастливой жизни.