Яйцо птицы Сирин - Сергей Кравченко

Царь радостно принял Ивана, объявил о пожаловании деньгами и сукнами на одежду, разрешил набрать в Московской земле охотников для заселения Сибири и повелел отправить Маметкула в Москву.

Взамен старой «опасной» грамоты Ермаку с товарищами была пожалована новая, настоящая. В ней Иоанн IV милостиво объявлял разбойникам забвение старых вин, отмену былых приговоров, обещал вечную благодарность царственных потомков. Ермак был назван князем Сибирским, ему было поручено «устраивать завоеванную землю». То есть, Ермак не просто возводился в благородное сословие, причислялся к государственной элите, но и определялся на сибирское генерал-губернаторство. «Князь Сибирский», это, как удельный князь Рязанский или Тверской. Уделов, конечно, на Руси уже давно не было, но прямая фраза «об устроении завоеванной земли» давала Ермаку неограниченную власть за Уралом. Но это было гладко на бумаге. На этом бумажная обертка кончилась, и проявился тайный плод ночных бдений Ивана Васильевича Грозного.

Дальнейшими статьями указа «для принятия сибирских городов» из Москвы посылались уже знакомый нам воевода князь Семен Болховской и некий дворянин Иван Глухов, предназначенный быть тобольским головой, с отрядом лучших московских стрельцов...

Вот, дорогие читатели, это — спецназ! Не верите? А что это за «принятие сибирских городов» у «князя Сибирского«? Это Стефан Баторий шел на Русь «принять города» Смоленск, Псков, а то и Москву у князя Московского. А у Ермака, пожалованного «устроением завоеванной земли», чего было «принимать»?

Просто с этого момента игра должна была играться по московским нотам. Иван Кольцо становился заложником. По нему у Болховского и Глухова имелась четкая инструкция: кончать, как доедут до места. Такая же участь ожидала всю казачью верхушку, перечисленную еще в приговоре 1570 года. А Ермак? И Ермак с ними, но отдельно, по обстоятельствам, — все-таки «князь»! Вернемся на полночи назад, подсмотрим и подслушаем судьбу Ермошки нашего, нагаданную и насуженную безумным царем.

Глава 30

1583

Искер

Восход сибирской Луны

Ермак познакомился с царевной. Еще одно Копыто бывшего Коня Кучума — кажется, Левое Переднее, мирза Карача, прискакало в Искер сдаваться. То есть, приносить присягу на верность новым хозяевам. Взамен Карача желал подтверждения родовых прав на кочевья в верховьях Иртыша. Ермак и не думал торговаться, но у Карачи для поднятия цены имелась ценная заначка — царевна Айслу. Младшая (сводная через гарем) сестра Маметкула оказалась в кибитках Карачи в суматохе прошлогоднего бегства. Имя ее означало что-то, связанное с Луной, все прочие достоинства, мимически представленные бывшим Левым Копытом, обещали массу удовольствий. И когда свита Карачи уползла из Ермаковой избы, пятясь на карачках, Айслу осталась сидеть в углу. Ермак велел Порфирию как-то пристроить принцессу, и Святой обнаружил, что девица знает основы разговорной русской речи, — выучилась у пленных кузнецов. Айслу сначала приставили к излечению новых, вагайских ран пленного брата, потом использовали как переводчицу и вообще по хозяйству.

С некоторых пор Ермак стал приглашать Айслу для разъяснения бытовых и прочих татарских понятий. А потом она и для политики пригодилась. Никто не мог доходчивей царевны объяснить согражданам новый порядок, ненасильственную казачью Конституцию.

Всю весну Айслу прожила по соседству с Ермаком, провожала его до причала при убытии на Тобол или в верховья, встречала при возвращении. Однажды Ермак вернулся с Тобола, и Айслу позвали на пир. Там она увидела среди прибывших странного человека, до глаз перевязанного черным платком. Оказалось, это Богдан — «человек, дарованный Богом», — один из друзей Ермака. У Богдана имелась ручная птица, и Айслу попросили определить ее породу. Ермак подвел девушку к большой клетке и снял с решетки накидку. Айслу посмотрела на Птицу. Птица посмотрела на Айслу. «Красивая!» — подумала Айслу.

— Кррассивая! — сказала Птица.

Птица высказалась вслух впервые, поэтому начался переполох. Айслу лишилась чувств. За ней последовал Святой Порфирий. Этих самых чувствительных товарищей стали отпаивать водкой, и Порфирию полегчало, а царевне поплохело. Ермак, хлебнувший за компанию, тоже подавился свежеприготовленным продуктом, толкнул Никиту Пана. Пан взвыл от боли, — прошлогодние раны новгородца болели по весне невыносимо. Птица заметалась и закудахтала, Богдан решил прикрыть ее от стыда и взмахнул покрывалом, но Сирин не хотела прятаться. Она решила, что честная компания нуждается в умиротворении, и запела.

Сразу все наладилось. Чарки заходили по правильным орбитам, царевна Айслу порозовела, Святой Порфирий узрел в ней пречистое воплощение, а у Никиты стихла боль в надрубленной ключице...

Айслу и Сирин подружились, много времени проводили вместе, и уже никому, кроме царевны, Боронбош не доверял Птицу, уезжая по делам. В общении с Айслу у Птицы проклюнулась разговорная речь. Глубинный словарный запас у нее имелся еще с Тобола, но активным он стал именно теперь. Принцессе оставалось только фильтровать птичий базар, объяснять Сирин, какие слова пристойны, какие нет. Так пришлось довольно много поработать над искоренением или, хотя бы, исключением из повседневного употребления большинства оборотов, подслушанных Птицей в Тобольском лагере, некоторых святотатственных словосочетаний Порфирия и пяных анекдотов Пана. На всякий случай Айслу морщила лобик, когда Птица кричала что-то по-немецки или по-шведски. Мало ли что содержалось в этих рубленых звуках?

Глава 31

1583

Искер

Сафьяновая контрреволюция

Прошла весна 1583 года. Однажды под вечер в Искер приплыла казачья чайка, из которой на берег буквально выпала шестерка взмокших гребцов. Ветер дул верховой, под парусом идти не получалось, и «марафонцы» два дня убивались на веслах. Но и деваться было некуда, весть воистину привезли «марафонскую»: из Кукуя доносили о приходе московских войск.

Всю ночь и весь следующий день шел военный совет. Атаманы заперлись в Кучумовом дворце, ели, не прерывая «думы», спали сидя, или не спали вовсе. Иногда для консультаций во дворец тащили кого-то из татар, тогда Айслу и прижившийся при Богдане Пешка поочередно приглашались для перевода. Пешка переводил с заиртышских, Айслу — с южных, степных наречий. Только Птица оставалась не при делах. «Конечно, — думала она, — когда говорят пушки, нам, Музам, приходится помалкивать». Айслу убегала, и Сирин в пустой комнате материлась от души: «Ja, natuerlich, das ist Schweinerei, mich zum Rat nicht laden!».

Итак, известно было вот что. В конце июня в Пермь из Казани приплыл тамошний казачий резидент. Он дежурил среди татар в одиночку, и то, что бросил пост, свидетельствовало о чрезвычайности событий. Таковым событием резидент-гонец посчитал стремительный проезд через Казань двух «благородных», сотни московских стрельцов и многих всяких прочих людей в штатском. Не успели пермские «члены казачества» обдумать эту весть, как с пристани доложили о подходе вереницы стругов. Дальнейшее наблюдение показало:

1. встречать караван выскочили сам воевода Перепелицын и епископ Вологодский-Великопермский;

2. выведено было все наличное войско;

3. все оделись, как на Пасху, и

4. даже на сером кардинале Биркине неуклюже болтался золотой православный крест.

Встреча затевалась по полной программе — с посещением собора, всеобщим молебном, обширной трапезой у епископа, пиром у воеводы, охотой и рыбалкой для бояр и командиров. Но получилось как-то подозрительно резко, зло, не по-русски. На берег прибывшие выходили без сановитости, стрельцы прыгали за борт на отмели, как при штурмовом десантировании, хлеб-соль Болховской принял небрежно, целоваться троекратно с Перепелицыным не стал. Назначенный царем «тобольский голова» Глухов вообще «строй нарушил», ломанул сквозь свиту, ухватил под локоть Биркина, поволок в сторонку для интимного разговора. Потом в Пермский собор отправились с епископом только походные попы да несколько мастеровых, а наместника государева Василия Перепелицына решительно увлекли мимо епископской трапезы на серьезное совещание. Даже не соизволили вздремнуть с дороги. «На том свете отоспимся!» — отрезал Болховской. Какие все-таки неприятные бывают эти московские начальники!

Сибирские наблюдатели опознали Ивана Кольца в свите Болховского. Он все время обретался в кольце стрелецком. «Пойман!» — правильно резюмировал казанский резидент. Ни Колябы, ни других узнаваемых ликов в толпе прибывших не было. Дум Болховского и Перепелицына узнать также не удалось, но уже к вечеру в московской эскадре обнаружились спешные приготовления. В струги тащили бочки и ящики, экипажи в город не отлучались — жгли костры на берегу. Еще несколько пермско-воеводских кораблей подплыли к общей стае, и местный стрелецкий отряд стал таскать туда свои пожитки. В довершение ужаса после вечерни в эти струги конвойные усадили десятерых ссыльных попов с попадьями и многочисленным потомством. Святые семейства стенали, бабы рвали на себе платки, дети испуганно жались друг к другу, отцы почерневшие крестились и клевали носами.