Охотники-2. Авантюристы - Лариса Бортникова

То, что происходило дальше, было похоже на отчаянные поиски узкой тропинки в густом тумане. «Собака, собаченька, как тебя? Шарик... Иди же ко мне! Куть-куть! Ах, молодчина! Хороший пес! Ну, хватит уже вертеться и ловить собственный хвост! Побежали! Бежим!!! Нет. Погоди-ка. Сначала валенки наденем, а в левый засунем кисет с фигурками».

Глава девятая. О том, что у каждого человека своя правда. И кривда тоже своя

Напялив котиковую шубку, по-видимому, принадлежащую хозяйке квартиры, девушка прихватила с трюмо шапочку и метнулась к выходу. Она понятия не имела, как далеко распространяется действие Медведя, поэтому рисковать не хотела. Ей многое, очень многое нужно было разузнать до конца. Например, про Кролика, о котором майор обмолвился, но толком ничего так и не сказал. Про Гусеницу и Бабочку, про охотничий «дар» Артура и про то, как он действует. Про неизвестного Генри Баркера, оказавшегося какой-то непонятной, но, похоже, очень опасной ищейкой. И особенно про Евгения Бессонова, который был... предателем. «Предатель! Иуда... Ясно теперь, отчего он меня вчера не сдал чрезвычайке, ему, наоборот, надо было, чтобы я скрылась и унесла с собой все фигурки», — ненависть, с которой Даша мысленно обвиняла Бессонова в измене, стала неожиданной для нее самой. Ведь, если поразмыслить, то Бессонов оказался «своим», помог и ей — Даше, и тете Лиде, да и всем остальным... тем, кто отказался от предметов, лишь бы они не попали к комиссарам. Но отчего-то никакой признательности к иуде Бессонову Даша не чувствовала. Наоборот, поднималась внутри нее сухая, молчаливая злоба. И еще горькая обида за то, что и без того поломанный, истерзанный ее дом... ее Россию продают все, кому не лень, за тридцать серебряников. И те, и другие, все продают и... мы! Мы ведь тоже! Даша задохнулась от пугающей мысли. Да! И мы тоже! И матушка Феврония, и даже эти... Бессоновы... Где? Господи, ну где же? На чьей стороне правда? Есть ли вообще эта правда, если каждый только за себя? Где? На чьей стороне был бы сейчас Дмитрий Иванович Чадов — полковник артиллерии, погибший под Сарыкамышем в четырнадцатом году? Почем бы он торговал сейчас своей офицерской честью и человеческой совестью? Даша до крови закусила губу, чтобы прекратить даже думать о таком. Нет! Не нужно сейчас спешить с выводами! Нужно просто все выяснить до конца!

Девушка рванула на себя дверь — раз, другой. Вот только замок оказался запертым снаружи, а ключа в скважине не было. Ее закрыли в доме. Даша от отчаяния даже выругалась, как тифлисский грузчик.

— Цто, мамсель? Запелли тебя? Не плаць! — Яшка, о котором в суматохе все позабыли, пританцовывая, шел по коридору — в одной руке хлеб с повидлом, в другой кружка с петухами. Струился над кружкой сладкий молочный парок. — Молоцька допью и отклою. Погоди.

— Яшка, миленький! Некогда молочка! Помоги! — взмолилась Даша.

Со вздохом отставив кружку, Яшка огляделся. Вскарабкался на шкаф, цапнул несчастного фазана за хвост и лишил его еще одного пера. Перышко ловко, как будто для этих целей и было предназначено, повернулось в замке. Щелк!

— Гуляй, мамсель! Целую лучки! А цего это у тебя глаза такие — один синий, другой зеленый? Плям как у Цуцанки с утла, до тех пол, пока она коксу своего не нанюхается! Ой! А на шее у тебя звелуски висят. У Цуцанки тозе такие есть. Только у нее Бабоська да Талакан. Бабоську-то она в пасти у лисы плячет, а талакана сегодня с утла на себя напялила.

— Таракана напялила? — Даша сама не поняла, отчего вдруг встревожилась. — Ты не путаешь?

— Цего я путаю? Ницего не путаю... У Яски глаз — алмаз. Талакан! Из такой зе чудной зелезяки, цто твои цацки, деланый.

«Вот! Убегла и даже не поспасибкала!» — пробурчал обиженно Яшка, когда девушка со всех ног бросилась вниз по лестнице, и направился на кухню за новой порцией повидла, видимо заедать обиду. Обнаружив, что банка пуста, не думая ни секунды, вскрыл тем же перышком дверцу в кладовку. «Ишь какую колывань устлоили!» — Яшка замер в раздумьях. «И цпион тут, и Цуцанка. Дысат. Цевелятся». Соображал Яшка недолго. Человеком он был добрым, душой обладал чуткой, к тому же рассчитывал на хорошие премиальные. Поэтому, развязав Райли и настоящую госпожу Борщ, Яшка уселся рядышком на пол в ожидании похвалы, денежки, а то и настоящей конфетины. Каково же было Яшкино изумление, когда через сутки, когда спасенные узники наконец-то смогли, покачиваясь, встать, он вместо благодарности получил подзатыльник от «цпиона» и чувствительный пинок под зад от хозяйки. Пересчитав тощей попой ступеньки от двери до площадки, Яшка встал, отряхнулся и целых пять минут грозил кулаком кофейному дерматину.

Бежит по улицам собака Шарик (не думал — не гадал, только что окрестили). Спешит по собачьим своим делам, скользит по натоптанному снегу, перепрыгивает через высокие, будто Гималаи, сугробы, перебирает лапами и машет хвостом. Бежит по Сивцеву Вражку, бежит по бульвару до самой Пречистенской набережной. Оттуда налево и снова бегом до Большого Каменного моста. Вприпрыжку через мост, обогнав и заодно облаяв роту красноармейцев (фу! как же несет от них человечьей кислятиной — махрой, щами, несвежими портянками... фу!). Бежит дальше по набережной, уворачиваясь от ног и ножек, сапог и сапожек, валенок в калошах и без калош, от копыт, полозьев и колес. С кормы у Шарика Кремль, по носу — храм Софии Премудрости Божьей. Белокаменная, увенчанная пятиглавыми «кокошниками» церковка. Не просто так храм, а храм, соименный главному храму великой Византии. Но идущий навстречу патруль здесь вовсе не затем, чтобы охранять церковную казну и оберегать попов да дьячков от народного гнева. Совсем рядом с Софией, на Раушской набережной — главная электростанция столицы. Та, от которой питается сам Кремль. Здесь все знают, по вечерам настольная лампа Ленина Владимира Ильича горит потому, что патрульные бдят, не подпускают диверсантов к МОГЭС-1 ближе, чем на пятьсот метров.

Скрип-скрип-скрип... Шагает по набережной патруль. Густым солдатским духом пропахшие люди. За сутулые спины закинуты винтовки. Тянет от солдат усталостью и бессонницей. И еще чем-то терпким, неуловимым... Надеждой? Мечтой? Такой большой мечтой, что за нее и живота не жалко. А если кто поперек пути встанет — такого смести безжалостно, будь хоть сват, хоть брат, хоть союзник. Тем более, если враг! Врага пропускать к мечте никак нельзя — для этого бойцы здесь и поставлены. Вон. Только что глядели бумаги у двоих, с виду подозрительных, но по документам «чистых» немцев. С немцами сейчас мир. Серьезные люди — немцы. Рачительные, мастеровитые. Эти, сразу видать, специалисты по паровым машинам — приехали «Сименсы» свои чинить. А толстая хромая баба, которую ведет под руку подросток лет двенадцати — не то ее сын, не то внук — видать, щепу ищет для растопки. Надо бы шугануть старую, да сердце кровью обливается. Опять же — больная, косолапая. Ножищей снег вон как загребает. А калека калеку разве обидит? Пусть себе идет. Да и какой от бабы может быть вред?

— Эхма! Все копыта стоптал! С утра на Вражке, вечером здесь... А ноги у меня не казенные, особенно та, что хромая. Да еще холодрыга!

— Погодь ныть-то про свою сухотку, Шульга! Лучше ответь — взаправду Ленина видал?

— Да вот те крест... Тьфу! Вот, как тебя. Хромаю, значит, с утречка по Кремлю, чайничком машу, соображаю, где б заварочкой разжиться, а тут Ленин сам свой — я его тотчас узнал. Из себя лысый. Ростом невелик.

— Брешешь! То ж — Ленин! Как так — ростом невелик?

— Прекратить треп! Революционный держите шаг! Кто идет? Тьху ты... Чертяка... Бобик! Шарик! Стоять! Стой, гражданин Шариков! Фюююииить! Кудааа без мандату?

Заложив два пальца в рот, командир свистит вслед лохматому молодому псу. Бойцы ржут.

Пока Даша первая подыскивала себе укрытие во дворе церкви за часовенкой, Даша вторая (хотелось бы написать Даша-Шарик, но выглядит это, если откровенно, не очень) упустила преследуемых из виду. Еще и голубь! Сел прямо перед мордой, закурлыкал. К счастью, быстро одумался и упорхнул. Успокоив «свое» собачье сердце, Даша пробежалась по большому, тщательно выметенному двору, осмотрела все входы и выходы, сунулась во все щели — ничего. Тогда оттолкнувшись задними лапами, подпрыгнула высоко-высоко (даже в глазах потемнело от ужаса и восторга) и ловко приземлилась на внешний подоконник стрельчатого цехового окна. И замерла, прилипнув носом к обледеневшему стеклу. Пришлось дышать чаще и сильнее, чтобы протопить «полынью», через которую было хоть что-то видно. И ура — в сизом табачном дыму, как посреди тучи, плавали силуэты Артура Уинсли и Сиднея Райли, под видом которого, как мы помним, скрывалась известная всему миру шпионка Мата Хари. Там же в дыму, прислонившись спиной к кирпичной стене, сидел верхом на колченогом стуле Евгений Бессонов. Выглядел Бессонов страшно — с красными выпученными глазами, с клокастой рыжей бородкой и огромным выпяченным кадыком в пол шеи. По пояс голый, в холщовых штанах, в кожаном кузнечном фартуке Бессонов яростно жестикулировал и ерзал вверх-вниз подбородком, как будто к его голове прикреплена была невидимая нить, конец которой дали в руки плохому кукловоду.