Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Семеновна Галина

– Прости, Лесь! – отчаянно проговорил он.

– Шел бы ты домой, а? И чего ты тут околачиваешься…

– Да, но…

– Правда, иди. Поиграл в подпольщика – и будет. Мне без тебя спокойнее. Ты ж мне только руки связываешь.

– Но я думал…

– Ну что ты там еще думал?

– Если Аскольд… они не посмеют… ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем… ты меня сразу убьешь… А тогда…

Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли…

– Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.

– Почему?

– Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше…

Тут только я сообразил, что` мне на самом деле от него надо.

– Себастиан… ты сейчас уходи… я сам разберусь. Но я тебя очень прошу… У меня они в Осокорках сидят… надеюсь… сын… и Валька… вытащи их… как можешь, но вытащи. Отца… ну родителя своего попроси… пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны…

Права же была бедная Валька, подумал я, ох права!

– Я… Лесь, ладно.

Где-то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты – мокрые мундиры блестели в скудном свете далеких огней.

– Ты обещал, Себастиан.

– Эй вы, там, – раздался чей-то усиленный мегафоном голос, – выходи!

И я вышел под дождь, заложив руки за голову.

Я столько раз видел его по телевизору – и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо, – просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.

– Встань, сука, – сказал за моей спиной конвойный.

Он резко дернул меня вперед и вверх, вывернув локти. Я охнул от боли. Аскольд недовольно сказал:

– Полегче.

Потом конвойному:

– Оставьте его.

– Но… – возразил тот…

– Здесь я распоряжаюсь, – холодно сказал Аскольд. – Да и… он ведь ничего мне не сделает. Вы ведь ничего мне не сделаете, Пьер-Олесь, верно?

Я пошевелил кистями рук, которые уже начали отекать, и устало согласился:

– Ага.

– Вот и славно. – Аскольд придвинул себе табуретку и сел. – Они, возможно, слегка погорячились. У нас очень мало практики обращения с заключенными, знаете ли…

– Ничего, – сказал я сквозь зубы, – нагоните… Наберетесь опыта…

Он вежливо согласился:

– Разумеется.

Спина тоже болела – невыносимо. Должно быть, почки. Выживу – еще долго буду мочиться кровью.

Он сидел, разглядывал меня, и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым:

– Что вам от меня нужно? У меня ничего нет…

Он сказал:

– Да… единственная пленка ушла к американцам.

И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой… я понял, что он уже далеко не молод… Чего он от меня хочет, в самом деле?

– Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, – сказал он наконец, – пришлось… Ничем особенным вы не отличились… Ничего не изобрели, ни против кого не восстали… Ну разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками – немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.

Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.

– Почему же он пошел за вами? – неожиданно спросил он. – Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты… Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает…

– Себастиан? – сообразил я.

Он хмуро кивнул.

– Я правда не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что… ему надо было за кем-то пойти.

– Но почему за вами? – Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. – Ведь вы же ничтожество!

Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.

– Это все из-за его дурацких идей, – наконец сказал он, – ничего… вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь… Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится… Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только – чем… Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.

Я сказал:

– У вас свои методы.

– Верно…

Он вновь оглядел меня, потом сказал конвойному:

– Проводите его в камеру…

И вышел.

Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел, и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов – тянулись меж двух шеренг других людей, вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана… Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это – говорить от имени Себастиана…

Что только я себе не воображал, когда меня вели между складских кварталов и, расталкивая дубинками толпу орущих и плачущих людей, посадили в черный, лаково блестевший правительственный «кондор». На какой-то миг мне даже показалось, что меня бросят в застенки… Почему-то эта мысль меня успокоила, но потом я понял, что все это чересчур драматично… или романтично… То есть глупо. И скорее всего, то, что меня ожидает, не имеет ничего общего с подвигом или славной смертью.

И верно, меня привезли ко мне же домой.

Я занимал две комнаты на цокольном этаже – в том здании, где находились всякие второстепенные службы, квартиры второразрядных чиновников, даже, кажется, общежития для делегаций из всяких отдаленных губерний, вроде Марселя или Константинополя… Там была масса всякого, в этом здании, всего я и не знал – меня гораздо больше привлекало то, что происходит снаружи, за охраняемой проходной.

Меня провели в квартиру, и часовой стал снаружи у двери… Это был человек, но тут никакие разговоры о равенстве и братстве не помогли бы – я понял, что, если потребуется, он сделает все, абсолютно все…

А я сидел и думал о том, что я все делал не так.

Самое забавное, что я никак не мог понять: что именно я вообще сделал и что нужно было сделать… лица тех людей под дождем казались совершенно одинаковыми… глаза утонули в черных провалах, словно их и не было; лишь пустые глазницы… словно что-то страшное стерло все, что отличает одного человека от другого… безликая шевелящаяся масса, точно крысы или дождевые черви.

Я было снял зачем-то телефонную трубку – даже не отдавая себе отчета, куда и зачем я собираюсь звонить, но телефон молчал. Потом я, кажется, заснул, а потом почувствовал, что в комнате что-то изменилось, словно стало труднее дышать, и когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит Аскольд.

Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:

– Можно?

Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:

– Да… конечно…

– Я подумал, что