Бетховен. Биографический этюд - Василий Давидович Корганов

друг Бетховен.

Баден, после 6 окт. 1824.

Наш Вениамин прибыл уже сюда сегодня рано поутру, по этому случаю я приказал сделать 17 с половиной пушечных выстрелов. Прежние приключения, случившиеся не по вине его и его menage сделали меня трусливым, слава небесам, несмотря на мое agitatos все идет иногда хорошо и желанно, ничуть не удивительно, что при наличности этих злосчастных заведений испытываешь столько страха за развивающегося молодого человека, притом это отравляющее дыхание дракона! Что касается г-на Макса Штумпфа, то он, как я слышал, называет меня своим блудным сыном – блудный?! Это изображение…

В качестве великого хранителя печати вы вскоре получите диплом, что же касается paternoster-переулочка, то мы настаиваем на том, чтобы все это хранилось в совершенной тайне, ибо иначе можно наконец дойти до того, что при каждом оклике опасаться нет ли поблизости патерностер-переулочника. Что касается моего всемилостивейшего господина, то не может же он не следовать примеру Христа, т. е. страдать ed il maestro не меньше. Немного беспошлинные мысли – за радостью горе, за горем радость, надеюсь при вашем старании; сегодня с вами будет либо одно, либо другое. Доброго здоровья, добрейший, вам следовало бы все же еще раз появиться здесь с предварительным извещением и с Пирингеровским Директориумом.

Ваш Бетховен.

Его благородию г. Филиппу ф. Хаслингеру отдать в Paternoster-gasse на Грабене.

Милостивый государь!

Я заметил, что Карл совсем не умеет вести себя в приличном обществе. Можно подозревать, что он развлекается по вечерам или даже ночью в дурном обществе. Прошу вас следить за этим, и ни под каким видом не выпускать по ночам Карла из дома, если не получите от меня письменного разрешения. Один раз он был, с моего ведома, у советника Брейнинга. Прошу вас позаботиться об этом, так как ни я, ни вы не можем относиться к этому безразлично и еще раз предлагаю обратить на это особенное внимание.

Милостивый государь, преданнейший вам Бетховен.

Его высокородию г-ну ф. Шлеммеру.

На запросы дяди о поведении племянника Шлеммер писал: «Клянусь честью, он все ночи проводит дома; каждый вечер он возвращается домой; по утрам уходит к началу учения; играет же он, вероятно, в часы занятий». И действительно, первые дни у Шлеммера юноша вел себя скромнее, но вскоре обнаружил все свои пороки.

Брат Иоганн, со своей стороны, сообщает композитору о Карле: «Недавно я говорил с ним серьезно о том, почему он так редко бывает у тебя; он ответил, что бывал бы часто, но боится твоих упреков за прежние проступки и ссор с прислугою. Пожалуйста, не говори ему об этом, иначе он перестанет быть откровенным со мною. Итак, от тебя зависит привлечь его к себе. У него очень часто бывает скверный вид, я подозреваю… и упрекал его за это, но напрасно… Через четыре месяца он окончит все, и тогда заставь его поступить в торговый дом, иначе он останется бездельником и будет жить твоими трудами».

«Зачем мне ходить к тебе? – спрашивает Карл дядю в тетради. – Чтобы огорчать тебя? Об этом достаточно заботятся враги твои. Знаю, что эти музикусы завидуют тебе… То же самое было с другими гениальными людьми… Враги именно раздувают славу… Все удивляются не столько твоему дарованию, сколько способности писать в таком состоянии… Думаю даже, что это способствует оригинальности твоих произведений… Мне кажется, что самый великий гений, постоянно слушая чужие композиции, может бессознательно заимствовать чужие идеи; у тебя же этого не может быть, ты все черпаешь в себе самом… Лучше всего было бы оперы… Дух юн…»

«Я вижу, – пишет Карл в тетради осенью 1825 года, – что ты раздражен; это понятно. Но я все же надеюсь, что, успокоившись, ты отнесешься иначе и не оттолкнешь меня совершенно. Не лишай меня этой надежды и не губи: я уже убит. Вскоре можешь убедиться в том, что все изменилось… У меня нет знакомых… Экзамены не трудные, я хотел сдать и даже отлично, но…»

Но юноша, по обыкновению, врал, и ничто не изменилось в его поведении.

Шиндлер пишет в тетради: «Некоторые преподаватели политехникума упрекали Карла, так как постоянно встречали его в кофейнях, в обществе кучеров и тому подобных людей, с которыми он играл, и не всегда честно». А в то же время дядя заносит в дневник: «одна ночь на балу… две ночи не был дома…» Шлеммер сообщает, что Карл, постоянно нуждавшийся в деньгах для своей распутной жизни, крадет у дяди книги и продает их антиквару; «попадались издания ценою в 50 и 60 фл.», а композитор отмечает в дневнике: «у меня было полное собрание сочинений Гете… Не достает многих томов Лейпцигской Муз. газеты». Так осложнялись и ухудшались его отношения между композитором и племянником, доходя порой до брани и драки: «я вошел, – пишет Хольц в тетради, – в ту минуту, когда он схватил вас за грудь… Вот тут у двери, когда он хотел выйти…» В переписке с дядей Карл называет его мучителем, а жизнь под его опекой – тюремным заключением; своему другу Нимецу он пишет: «Спешу окончить письмо, чтобы старый дурак не заметил».

А старый дурак, или, вернее, гениальный старик, продолжал словесно и письменно наставлять своего любимого сына на путь истины. В ряду нижеследующих записок мы видим эти наставления, эти увещевания, эти просьбы и мольбы добрейшей души, отзывчивой и всепрощающей, любвеобильного сердца, ищущего взаимности и преданности. В этих записках встречаем иронические клички (псевдо-брат, небратский брат, asinaio, фрателло), данные композитором Иоганну; другие клички (красное дерево или макагони, древо христово, щепка), данные Хольцу (Holz – дерево), нелестные эпитеты жене Иоганна, кухарке Шнапс, всем тем, кто не сумел угодить ему. Тут же упоминается Беккер (свояк Иоганна) и некоторые другие лица, уже знакомые нам. Изложение писем, по обыкновению, небрежное, порой нескладное, непонятное, безграмотное, с бессмысленной расстановкой или частым повторением одних и тех же слов. В записке от 25 августа 1825 года композитор выражает сожаление о том, что не получил в этот день, в день своего ангела, ни поздравления, даже ни одной строки от племянника. В ряду других записок выражены заботы композитора о корректуре последних квартетов, о той черной работе, которой не пренебрегает ни один добросовестный писатель и которой Бетховен посвящал долгие часы, так как опечатки в нотах несравненно более вредят, чем в книгах, а Бетховен был очень требователен в отношении исправности издания своих произведений, о чем встречаются