У времени в плену. Колос мечты - Санда Лесня
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Хватайте сабли! Заряжайте пищали и пистоли! Готовьте луки и стрелы! Его величество Александр-воевода в опасности!
В четверг к обеду собранные им отряды остановились у подножья холма, называемого Медвежьим рогом. Дурашливый шутник-пастух рассказал, что у медведей порой тоже вырастают рога. Спафарий расхохотался, но смех его был недолгим. Посланный им в разведку капитан Дрождие появился вдруг на горячем чалом коне и весело крикнул издалека:
— Спафарий, твоя милость! Никакой опасности нет!
Охваченный растерянностью, Милеску велел ему приблизиться.
— Я пробрался к тому месту, по велению твоей милости, как кошка или лиса, ползком. Стал высматривать — не видно ли чамбулов татар, полков ляхов или казаков. Прислушался — неслышно ли выстрелов, звона сабель. Поглядываю вокруг — невидно ли скошенных в битве войск, раскиданных трупов, ибо молва вещала — окружили будто нашего воеводу и его людей враги и толкут, как в ступе. Добираюсь до Днестра, до брода. Вот она, вода-то, вот и крепость за нею. Пониже крепости — молдавское войско в полном порядке. А вот и его величество воевода перед своим шатром, с боярами. Поскольку те не были татары, к чему мне скрываться? Один из тех, что на берегу, узнал меня, стал звать. Перебрался я через Днестр, поклонился его величеству и рассказал о твоей милости — что прослышал ты недоброе, спешишь на помощь. Обрадовался государь безмерно, заговорил: «Едет мой верный великий спафарий, так что скоро пойдем на приступ. Готовьте лестницы! Отправляйся, капитан Дрождие, и передай нашему другу Николю, что мы ждем его сюда поскорее, пускай не медлит!»
От сильной жажды у спафария огнем горели язык и губы. От веселых речей капитана Дрождие — кругом шла голова.
«Суета, все суета...».
Он почувствовал себя вдруг негодяем, от которого все отвернулись. Что стряслось? Как он сюда попал, для чего? И, конечно, куда подевался Василе Джялалэу? Где Константин Басараб Старый с наемниками?
Так много вопросов — и ни единого ответа!
Что сделал бы Брут, направляясь к сенату с кинжалом под плащом, если бы узнал, что Цезарь что-то заподозрил?
Почуяв, что дело плохо, волк обращается в бегство, исчезает в чаще и изливает злобу, скуля. А человек? Человек всегда надеется, что не все еще пропало, и если по одной дорожке к цели ему не пройти, он еще доберется до нее по другой.
Александр-воевода у шатров совещался о чем-то с Бухушем, Ионашку и Чеханом. Слуги неподалеку держали под уздцы их коней. Бояре попроще толпились у другого шатра, в некотором отдалении. Среди них вертелся также Григоре Паладе.
«Лошадка? Как он сюда попал?»
Великий армаш Павел Стынкэ что-то объяснял капитанам сейменов и драбантов, время от времени прокалывая воздух обнаженным клинком в направлении крепости. Воины выстроились как-то необычно: в трех шагах друг от друга, положив руки на луки седел, лицом к Рашкову. Этот строй был не для боя, так они стояли обычно по торжественным дням, когда господарь делал им смотр, когда князь собирался наградить их либо вынести им порицание. Необычным казалось также поведение казаков. Между зубцами на стенах стояли лучники и копейщики. В амбразуре башни поблескивало жерло орудия. Из других торчали стволы пищалей. Створки ворот были широко распахнуты. Два отряда по двадцать пять всадников с бердышами выехали из них и выстроились по обе стороны въезда.
Удивленный столь мирной картиной, Николай Милеску по лицам господаря и бояр старался прочитать ответ на первый и главнейший вопрос: не попался ли в их руки Джялалэу. В отличном настроении господарь и бояре обсуждали совсем другой вопрос.
— В самый раз твоя милость и поспела, спафарий, — встретил его Александр-воевода. — Мы с их милостями Бухушем, Ионашку и Чеханом как раз не могли решить, кого назначить посланцем к казакам.
— Взять крепость будет трудно, — пояснил Санду Бухуш. — Без пушек нам с ней не справиться.
— Почекайло-пыркэлаб, — вставил Дан Ионашку, — послал глашатая вызвать на разговор капитана Петрю; у них с капитаном-то свои дела, — прыснул ворник, вспомнив недавние злоключения капитана. — Государь дозволил его выслушать. «Ежели не дрожит у него сердце, как у зайчишики в кустах, — крикнул глашатай, — пускай выедет капитан Петря на тот курган, на коем каждому видать большой камень с четырьмя углами. Иван Почекайло хочет сказать ему пару слов от ея милости панны Руксанды». Государь повелел ему ехать. «Вы, упертые молдаване! — сказал Почекайло Петре на вершине холма. — Вы себе вбили в головы, что наша панна вас не слушает, ибо мы ей в том препятствуем. Глупцы! Ее, а не наша воля — жить в этом месте, среди нас. А мы только служим ей — и будем служить, как только сможем, до смерти. И если вы мне все-таки не верите, в восьмой час дня панна выйдет одна по воле своей на это самое место, где стоим мы сейчас. А вам, упертым молдаванам, надлежит выслать к ея милости посланца, дабы с нею он поговорил. Только — одного. Доверенного боярина вашего монарха». Все это, слово в слово, сказал казак Почекайло нашему человеку, капитану Петре... Вот и ломаем мы тут головы: кто из нас искуснее всех в речах, чтобы повести переговоры с женщиной?
— Нечего больше и головы ломать, — решил воевода. — Посланцем будет его милость спафарий. Его-то милость и в речах искусен, и сердцем чист.
Милеску взглянул в его бледное лицо. Воевода тоже был человек, он не хотел его губить, не желал ему смерти. Укоров совести Милеску не чувствовал; он примчался сюда, чтобы сразиться с ляхами над свежей могилой князя. Но, при всем этом, его грызло чувство собственного ничтожества и непотребства; теперь он никак не мог понять, что толкнуло его дать согласие написать Басарабу то злополучное письмо. Не чистая ли то нелепость? Не абсурд ли?
«Суета сует и всяческая суета...».
«Отец мой на смертном-то одре...».
«Куда все-таки подевался
