У времени в плену. Колос мечты - Санда Лесня

болтает. Как уже сказала твоя милость, в Молдове полно, как в улье пчел, достойных мужей, которые избавят ее и от нищеты, и от иноземного господства. И одним из сих мужей вполне может, по-моему, быть твоя милость. Ненавистный Александр-воевода может быть уничтожен нами или попросту изгнан с помощью наемников, набранных в Венгрии, не в этом беда. Беда наша в том, что ни страна, ни турок не любит самозванцев — без султанского фирмана престол наш, увы, словно лист на ветру. Но тут для нас открывается добрая возможность: воевода сам сует голову в петлю. Так что, по-моему, написать Басарабу твоя милость должен. Старые счеты надобно забыть. Доставку письма доверить боярину Джялалэу, он у ляхов уже бывал. Есть у него для этого и особая сумка. Где твоя сумка, боярин Василе?

— Со мною, боярин Тома.

— Покажи-ка!

Василе Джялалэу вытащил из-под стола палку. Толщиною с руку, длиной — почти в два фута, прямую, с неснятой корой — простую палку, годную лишь на то, чтобы отгонять собак. Повертев ее промеж пальцев, боярин вынул пробку. Палка была внутри пуста.

— Отличная штука, не правда ли? — усмехнулся Тома Кантакузино. — Боярин Василий смастерил самолично, своим инструментом. Завтра он попадет к Басарабу. Князь обрадуется. Соберет своих людей. Сядет на коня. Затаится возле крепости. Князь — старый волк, зайца чует издалека, добычу берет мертвой хваткой... До сих пор все ясно?

— Ясно, — отвечал спафарий, все более соблазняемый мыслью, что у игры, в которую он вступал, большое будущее.

— Теперь — что делать твоей милости, спафарий? Твоя милость не пойдет в воеводой на Рашков: ныне ты там, где должен быть, и не без причины. И торопиться не должен. Во вторник тоже не уезжай. Поедешь аж в среду. Проедешь через Яссы, столицу. Поднимешь шум — будто на его величество воеводу напали ляхи. Либо татары. Прикажешь воинам в городе седлать коней. Возьмешь не пять сотен, возьмешь тысячу. Найдется в Яссах тысяча сабель?

— Думаю, найдется.

— Возьмешь их и поскачешь на Басараба, который к тому времени уже справится с Александром. Твоя милость освободит из плена княжну Руксанду, дочь Василия Лупу. А мы, бояре, будем ждать тебя с любовью, чтобы возвести на престол, дабы ты нас миловал. Страна полюбит тебя. Турок станет тебя превозносить, ибо ты накажешь изменившего ему Басараба; султан пришлет тебе фирман... Чернила, бумага, перо у тебя имеются? Садись и пиши!

— Мне нужно еще подумать, — проговорил спафарий. — Ляжем пока спать, третьи уже петухи...

С этими словами спафарий учтиво поклонился боярам и, сопровождаемый братом Апостолом, отправился на отдых в боковую комнату. Апостол не мог забыть собственных забот. Неустанно бормотал:

— Говорят, в неких низинах растет целебный корень. Зовется Татиновой травой, а еще — боярской. Исцеляет ото всех болезней людей и животных. Для людей хороша при желудочных хворях. Для свиней лучше всего — от брынки... Дал бы бог, чтобы так оно и было. Чертовы свиньи дохнут сплошь да рядом...

Николай в молчании разделся. Забравшись под одеяло, Апостол придвинул к ложу канделябр с восковыми свечами и прошептал ласково, как бывало порой в детстве:

— Послушай-ка, братец, что скажу тебе на ушко...

— Слушаю, бэдицэ.

— Слушай внимательно. Ты у нас в школе учился. Меня отец в учение не отдавал. Простофилею остался. Послушай же меня, простофилю, слово дурня может и в самую точку попасть: не лезь, брат, в государственные те дела, не поддавайся на уговоры тех безмозглых. Домашние-то прикидки на базаре сбываются редко. И скажу тебе, братец, еще: есть у тебя кусок хлеба — вот и ешь его спокойненько и занимайся своим делом. А этих — остерегайся, особенно же — Паладе. Не нравится что-то мне, как он на тебя глядит, не нравится...

Николай устало зевнул:

— Оставь, бэдицэ, не расстраивайся. Ничего плохого не случится.

Наутро его разбудила боярыня Теодора:

— Вставай скорее, сынок. Пришел в себя отец твой, боярин, совсем умом пояснился. Тебя спрашивает. Поднимайся, будешь с ним говорить, не то опять отойдет в беспамятство. Боже, боже, ноги-то у него — чистый лед... Боже, боже, отходит боярин наш, отходит...

В листве дикого винограда над придвором всесильное солнце развесило вечные огни. Легкий ветер раскачивал их, шелестя. Бодро чирикали воробьи. Ласточки хлопотали вокруг гнезд, устроенных под карнизом и верхней притолокой дверей. Во дворе суетились работники, голосила мелкая домашняя живность, мычала скотина. Жизнь продолжалась в привычном ритме, со всем, что обычно несла, хорошим и плохим. Боярин Гавриил с трудом переводил взор от солнечных бликов в листве к белому голубю в проволочной клетке, от верной своей супруги к четверым боярам-гостям. Слова слетали с его уст с трудом, губы пересохли, щеки ввалились. Боярин, казалось, примирился уже с неизбежным и безмятежно ждал своего часа. И только когда в дверях появился сын Николай, веки его затрепетали, на глазах выступили слезы, губы задрожали. Боярыня Теодора, Апостол, бояре-гости и прочие, кто был при нем, пошептавшись, отошли в сторонку, во двор.

Николай с непокрытой головой преклонил колена возле ложа, поцеловал увядшую отцовскую руку.

— Прости, отец, в чем грешен пред твоей милостью.

Старик еле слышно вздохнул.

— Бог простит всех нас, сын, — проговорил он шепотом. — Присядь-ка на стул... На нем сидит уже несколько дней твоя матушка. Кормит меня с ложечки, вся извелась... Все вижу, все понимаю. Тяжко ей, бедной. Да чем могу помочь? Так оно в старости: навалится — не отпустит...

— Ты выздоровеешь, отец.

— Гм, выздоровею... Вот он, голубь-то, готов к полету... Ваше дело теперь — нести дальше ношу, ту, которую мы несли доднесь...

Боярин задыхался. Силы оставляли его совсем. Каждое слово доставалось ему с трудом, словно приходилось вырывать его из бездны...

— Я всю жизнь трудился... Добывал, копил... Умножил наследство втрое... Вам оставляю все, сыны... Вотчины, села, виноградники, мельницы...

— Целую руку, отец...

— Целуй... Да прислушайся к тому, чем недоволен тобой, в чем моя обида...

— Брани меня, отец, брани...

— Оно и придется, хотя бы напоследок, ведь ты у меня сызмальства был любимцем... Брата твоего, боярина Апостола, хотел видеть добрым, всеми уважаемым хозяином. Таков он ныне и есть —