Эра милосердия - Аркадий Вайнер

— Я бы мог привести сто возражений на твои слова, но допустим, что ты прав. И вот ты нашел Кирпича — дальше что?

— Допрошу его — откуда взял браслет?

— И если он тебе скажет, то прекрасно. А если он облокотится на тебя? И пошлет подальше?

— Как это?! — возмутился я. — А показания Валентина Бисяева?

— А Валентину Бисяеву Кирпич просто плюнет в рожу и скажет, что впервые видит его. Дальше что?

— Дальше? — задумался я. Дальше действительно ничего не получалось, но, как говорится, печенкой я ощущал, что и после этого тупика должен существовать какой-то следующий ход, приближающий меня к правде, но догадаться сам я не мог, потому что знание этого хода зависело не от моей сообразительности или находчивости, а определялось точными законами игры, мне еще неведомыми и называющимися оперативным мастерством.

И еще я понимал, что Жеглов должен знать такой ход, я был просто уверен в этом. Но Жеглов не считал его целесообразным, делать не хотел, и мне оставалось поблагодарить его за то, что он не запрещал мне самому подумать над ним. Так мы и разъехались по своим делам, недовольные друг другом, и на прощание я лишь спросил:

— Глеб, а кто занимается в МУРе карманниками?

Жеглов засмеялся:

— О, это могучая фигура — майор Мурашко! Зайди к нему, посоветуйся, — может, что дельное тебе скажет…

Майор Кондрат Филимонович Мурашко выслушал меня с сочувствием и пониманием. Но конкретной помощи не обещал.

— Мы с реальными делами не управляемся, где уж нам Кирпича искать по хлипкому подозрению, — разводил он маленькими сухонькими руками. И весь он был седенький, чистенький, невзрачный, в тщательно заштопанной сатиновой рубашке с белесыми пятнами на локтях. — И работа у нас стала сильно бестолковая…

— Это почему же?

— Да как вам объяснить, молодой человек, вы же у нас в МУРе личность новая, старые дела вам неведомы…

— А вы расскажите — станут ведомы! — плотнее уселся я на стуле.

— Вот работаю я на этом месте двадцать два года — на моих глазах, считайте, все этапы борьбы с преступностью проходили. Так что перед войной мы с полным основанием говорили, что организованная преступность у нас совершенно разгромлена. До тла вывели шнифферов, ликвидировали сонников, клюквенников следа не осталось…

— Что такое клюквенники?

— А это воришки, которые церкви грабили. Ух, лютые ребята были!.. Значит, в основном покончили с прихватчиками. А вот с моей публикой, со щипачами, — никак; тут штука тонкая, настоящий щипач — всегда воровской аристократ, специалист высшей квалификации…

— Забавно, — покачал я головой. — Я раньше думал, что карманники — это самые ничтожные воришки, низший сорт…

— Ошибочка! — Кондрат Филимонович вздернул острый птичий носик. — Вот подумайте сами, какая должна быть отточенная техника, ловкость пальцев, точность движений и нервная выдержка, — какая! — глазом дабы не моргнуть и у нормального человека, который не спит, не пьяный, не под наркозом, вытащить все из карманов! А он при этом — ни сном, ни духом.

— А почему же вы говорите, что работа сейчас стала бестолковая?

— Потому что совесть меня ест. Война, голод, безотцовщина, сиротство горькое — подались в карманники люди, которым подчас просто есть охота. Вот они-то главным образом и попадают к нам, и так их много, что делами руки завалены — настоящих щипачей ловить нет времени…

— Как же это так получается?

— Так и получается — людей у меня совсем мало, и тех-то уголовщина в лицо наперечет знает…

— Так это же хорошо?! — удивился я. — Хорошо, что в лицо знают?

— Чего ж хорошего? Вот патрулирует свою зону сотрудник в троллейбусе, заскочил туда щипач. Он первую остановку вообще ничего не делает, а только осматривается. Пригляделся, увидел нашего сотрудника, раскланивается с ним чинно — здрасьте, Петр Иваныч — и на следующей остановке выскочил…

— И вы их отпускаете?

— А что прикажете делать? Иногда задерживаем на полдня, беседу проводим — он несколько дней после такой встречи таится. А потом снова вылазит на охоту.

— А у вас есть фотография Кирпича?

— Конечно. Это Константин Сапрыкин, двадцатого года рождения, трижды судим, пять месяцев назад за паразитический образ жизни и отсутствие определенных занятий выслан из Москвы за сто первый километр, но, по имеющимся у меня данным, он регулярно обитает в городе…

— Кондрат Филимонович, а почему у него такое прозвище?

Майор Мурашко пожал щуплыми плечиками:

— Трудно сказать. Может быть, потому, что у него голова такая — прямоугольная. Длинная, бруском… — Он перелистал толстый альбом, потом на несколько страниц вернулся назад. — Вот он, полюбуйтесь на красавца…

По фотографии было не видать, что у Сапрыкина голова бруском: просто длинное лошадиное лицо с тяжелой челюстью, маленькими глазами, полностью смазанными с лица тяжелыми скулами и нависающими бровями. Курносый нос с широкими ноздрями…

Напоследок Мурашко пообещал:

— Я своим ребятам скажу. Коли попадется кому Кирпич, к вам доставим…

Когда я вернулся в отдел, Жеглов встретил меня весело:

— Ну, как успехи, сыскной орел?

— Да успехов пока никаких. Я с Мурашко разговаривал…

— И что тебе рассказал наш Акакий Акакиевич? — засмеялся Жеглов, и, видимо, ему самому понравилась эта шутка, потому что он повторил: — Майор милиции Акакий Акакиевич…

А мне шутка не понравилась, и я сказал, глядя в сторону:

— Мне он не показался Акакием Акакиевичем. Он человек порядочный. И за дело болеет. По-моему, он хороший человек…

И совершенно неожиданно вдруг подал голос Пасюк:

— Я с Акакием Акакиевичем не знався, но Мурашко свое дело добре робыть. Я знаю, што его щипачи як биса боятся, хочь он и есть такой чоловик малэнький. Это ты, Глеб Георгиевич, с него зря смеешься…

— Если он так замечательно робит, что же ты к нему не пойдешь в бригаду? — спросил Жеглов, поглядев на Пасюка искоса.

— Бо у мене пальцы товстые! — протянул к нам свою огромную ладонь Пасюк. — Мне шо самому в щипачи, шо ловить их — невможно, бо я ловкости не маю.

Мы с Жегловым расхохотались.

— А у тебя какие пальцы? — спросил Жеглов.

— Щипать не смогу, а вот насчет поймать — есть идея, — сказал я, улыбаясь.

— Давай обсудим, — кивнул Жеглов.

— Я Сапрыкина хорошо запомнил по фотоснимку. Мне надо поездить на его маршрутах и постараться поймать за руку во время карманной кражи — тогда нам легче будет заставить его разговориться по части браслета Груздевой…

Жеглов задумчиво смотрел на меня, лицо его было спокойно и строго, и ничего я не мог по нему определить: нравится ли ему мой план, или считает он его полнейшей ерундой и глупистикой, или, может быть, планчик ничего, его надо только додумать до конца? Ничего нельзя было прочитать на лице Жеглова во время бесконечной паузы, к концу которой я уже начал ерзать на стуле, пока вдруг не перехватил взгляд подмигивающего мне одобрительно Пасюка, и понял я этот взгляд так, что надо сильнее напирать на Жеглова. Но Жеглов сам разверз уста и сказал коротко, негромко, четко:

— Молодец, догадался…

И не больно уж какая великая была эта догадка, не решала она никаких серьезных проблем, да и неизвестно, как еще удастся ее реализовать, но я вдруг испытал чувство большой победы, ощущение своей нужности в этом сложном деле и полезности в свершении громадной церемонии правосудия — и это чувство затопило меня полностью.

Жеглов, будто угадав, о чем я думаю, сказал:

— Завтрашний день я выделю тебе — покатаемся на гортранспорте вместе. Глядишь, чем-нибудь смогу и пригодиться…

И я совершенно искренне, от всей души, ответил:

— Спасибо тебе, Глеб. Я просто уверен, что с тобой мы его поймаем!

Жеглов встал, церемонно поклонился:

— Благодарю за доверие. Значит, считаешь, что и я чего-то умею?

Может быть, показалось это мне, а может, было и на самом деле, но послышалась мне в голосе Жеглова досада. Или раздражение…

* * *

В Москве минувшей ночью минимальная температура была –2 градуса. Сегодня в два часа дня +6. Завтра в Москве, по сведениям Центрального института прогнозов, ожидается облачная погода без существенных осадков. Температура ночью -3…-5, днем +5…+8 градусов.

Утром, перед тем как отправляться в долгое путешествие на троллейбусах, Жеглов еще раз вызвал из камеры Бисяева. Вид у того был помятый, невыспавшийся и голодный.

— Ну что, не нравится житуха у нас? — спросил Жеглов.

— А чего же тут у вас может нравиться? — ощерился Бисяев. — Не санаторий для малокровных…

— Но, скажу тебе по чести, ты мне здесь нравишься…

— Да-а? — неуверенно вякнул Бисяев.