Образование. Историко-культурный феномен - Евгений Белозерцев

Феномены радикальных смещений и сдвигов в культуре накануне XXI в. позволяют Библеру развить реально, исторически и логически осмысленное, всеобщее определение культуры.

1. В отделении от идеи «образования» и от идеи «цивилизации» идея культуры осознается сегодня в интегральном противопоставлении.

«В истории человеческого духа и вообще в истории человеческих свершений существуют два типа, две формы „исторической наследственности“. Одна форма укладывается в схематизм восхождения по лестнице „прогресса“ или, даже мягче, развития. Так, в образовании, в движении по схематизму науки (но науки, понятой не как один из феноменов целостной культуры, а как единственно всеобщее, всеохватывающее определение деятельности нашего ума) каждая следующая ступень выше предыдущей, вбирает ее в себя, развивает все положительное, что было достигнуто на той ступеньке, которую уже прошел наш ум (все глубже проникая в единственную истину), наши ноги и руки (создавая все более совершенные орудия труда), наше социальное общение (восходя ко все более и более „настоящей формации“, оставляя внизу до- и предысторическое бытие человека). В этом восхождении все предшествующее: знания, старые орудия труда, пережившие себя „формации“… конечно, не исчезают „в никуда“, они „уплотняются“, „снимаются“, перестраиваются, теряют свое собственное бытие в знании и умении, высшем, более истинном, более систематизированном и т. д. Образованный человек – это тот, кто сумел „перемотать“ в свой ум и в свое умение все то, что достигнуто на „пройденных ступенях“, причем „перемотал“ в единственно возможном (иначе всего не освоить!) виде: в той самой уплотненности, снятости, упрощенности, что лучше всего реализуется в „последнем слове“ Учебника. В самом деле, какой чудак будет изучать механику по трудам Галилея или Ньютона, математику – по „началам“ Эвклида, даже квантовую механику – по работам Бора или Гейзенберга (а не по современным толковым учебникам или – сделаем уступку – по самым последним научным трудам)»[70].

Культура же, по утверждению Библера, строится и «развивается» совсем по другому, по противоположному схематизму.

На примере искусства он убедительно доказывает, что в культуре действует схематизм драматического произведения.

«Такой схематизм художественной наследственности всегда сохраняет свои основные особенности, и схематизм этот коренным образом отличается от схематизма „образования“, „цивилизации“, формационного развития, как бы их ни понимать.

Обобщим все сказанное об искусстве:

а) история сохраняет и воспроизводит здесь „персонажность“ слагающихся феноменов;

б) увеличение числа „персонажей“ осуществляется вне процедуры снятия и восхождения, но в схематизме одновременности, взаиморазвития, уплотнения каждой художественной монады;

в) обратимость „корней и кроны“, „до…“ и „после…“ означает в искусстве особый тип целостности, „системности“ искусства как полифонического драматического феномена.

И еще один момент, не прямо вытекающий из представленной театральной схемы, но органично с ней связанный. Мой исходный образ предполагает еще одно (?) действующее лицо, точнее, некое „многоместное множество“ действующих лиц. Это – зритель, слушатель художественного произведения. В театральном действе соучастие этого „действующего лица“ особенно наглядно, но это активное творческое бытие не менее необходимо, насущно, органично для любого произведения любой формы искусства. Если история искусства – это драма со все большим числом действующих и взаимодействующих лиц, если все эти лица (авторы, стили, художественные эпохи) действительно и действенно одновременны, действительно и напряженно сопрягают время прошлое (во всей его самобытийности) и время настоящее в средоточии этого мгновения, то все это осуществляется как раз в общении „сцены и зрительного зала“ или автора поэмы и ее далекого – сквозь века – молчаливого читателя, культуры и того, кто ее (со стороны) воспринимает…»[71]

По мнению Библера, именно в XX в. с особой силой обнаруживается, что такой схематизм истории искусств есть лишь особый и особенно наглядный случай некоего всеобщего феномена – бытия в культуре; тот же феномен, что и в искусстве, действует в философии. Аристотель существует и взаиморазвивается в одном (?) диалогическом (?) культурном пространстве с Платоном, Проклом, Фомой Аквинским, Николаем Кузанским, Кантом, Гегелем, Хайдеггером, Бердяевым.

«Это опять-таки драма со все большим числом действующих лиц, и бесконечная уникальность каждого философа раскрывается и имеет философский смысл только в одновременности и во взаимополагании философских систем, идей, откровений. Говоря более крупными блоками, философия живет в сопряжении и одновременном взаимопоражении разных форм бесконечно-возможного бытия и разных форм его понимания»[72].

Далее В. С. Библер приходит к фундаментальному выводу: «Сознание, пробужденное XX веком, замечает, что в том же едином ключе и, скажу определеннее, – в ключе культуры необходимо сейчас понимать и развитие самой науки, еще недавно породившей схему „восходящего развития“, „уплотнения“ знаний и т. д. „Принцип соответствия“, идея „предельного“ перехода, соотношение дополнительностей, парадоксы теории множеств в математике, вообще парадоксы обоснования начал математики – все это заставляет утверждать: наука также может и должна быть понята и развиваема как феномен культуры, то есть (теперь отважимся сказать: „то есть…“) как взаимопереход, одновременность, разноосмысленность различных научных парадигм, как форма общения античных, средневековых, нововременных форм ответа на вопрос: „Что есть „элементарность“, „число“, „множество“ и т. д.?“ Снова тот же культурологический парадокс: не обобщение, но общение различных форм понимания – вот формула движения к всеобщности в современных позитивных науках»[73].

Библер обращает наше внимание на два таких сопряжения.

«Так, все названные феномены культуры – искусство, философия, нравственность… имеют действительно культурный смысл не перечислительно, но конструктивно, в Органоне данной культуры. Внутри каждой культуры искусство, философия, нравственность, теория также приобретают свою особую „персонажностъ“, персонализируются в общении друг с другом, на грани этих различных форм бытия в культуре. Здесь действующие лица – Поэт, Философ, Герой, Теоретик, постоянно погружающие в себя свой внешний диалог. Между этими действующими лицами складывается своя трагедия, со своим единством места, времени, действия. Платон современен Канту и может быть его Собеседником (в культуре) лишь тогда, когда Платон понят в своем внутреннем общении с Софоклом и Эвклидом; Кант – в общении с Галилеем и Достоевским.

Но если так, то угадывается еще один, возможно, конечный или изначальный трагедийный строй.

Эта культура способна жить и развиваться (как культура) только на грани культур, в одновременности, в диалоге с другими целостными, замкнутыми „на себя“, на выход за свои пределы, культурами. В таком конечном (или изначальном) счете действующими лицами оказываются отдельные культуры, актуализированные в ответ на вопрос другой культуры, живущие только в вопрошаниях этой иной культуры. Только там, где есть эта изначальная трагедия трагедий, там есть культура, там оживают все вточенные, встроенные друг в друга трагедийные перипетии. Но совершается это общение (и взаимопорождение) культур только в контексте настоящего, то есть для нас, в культуре конца XX века.

Причем, вся данная культура (скажем, античности) должна быть понята как единое произведение, созданное и пересоздаваемое одним (воображаемым) автором, адресованное насущному и невозможному „читателю“, в канун века XXI»[74].

Первый феноменологический образ культуры, по Библеру, неявно перерастает в новый целостный образ, в новый круг представлений.

«Культура есть моя жизнь, мой духовный мир, отделенный от меня, транслированный в произведение (!) и могущий существовать (больше того, ориентированный на то, чтобы существовать) после моей физической смерти (соответственно после „физической смерти“ данной цивилизации, формации) в ином мире, в живой жизни людей последующих эпох и иных устремлений. Великий русский мыслитель М. М. Бахтин настаивал, что смысл любому нашему высказыванию всегда придает ясное понимание того, на какой вопрос, обращенный ко мне (явный или тайный), отвечает это высказывание, это утверждение. Так вот, культура не только понимается, но и возникает (как культура) в попытках ответить (и самому себе, своими деяниями и творениями) на вопрос о рукотворных формах „потустороннего бытия“, бытия в других мирах, в иных, отстраненных, заранее воображенных культурах. И здесь несущественно, что я в своем непосредственном бытии в культуре могу обращаться к моим непосредственным Собеседникам и Современникам. Существенно то, что и в этих, наиболее, кстати, напряженных, ситуациях я обращаюсь к своему Собеседнику так, чтобы он смог воспринять меня в моем произведении и тогда, когда я исчезну из его сиюминутного кругозора (выйду из комнаты, уеду в другой „полис“, уйду из жизни). Чтобы он воспринял меня как бы („как если бы…“) из другого, бесконечно отдаленного мира. Но сие означает также и особую обращенность культуры вовне, ее сквозную адресованность в иное (и вполне земное) бытие, означает острую необходимость быть навеки вне собственного бытия, быть в ином мире. В этом смысле культура – всегда некий корабль Одиссея, совершающий авантюрное плавание в иной культуре, оснащенный так, чтобы существовать вне своей территории, – у М. М. Бахтина: „Культура собственной территории не имеет“.