ПИР В ОДЕССЕ ПОСЛЕ ХОЛЕРЫ - АЛЕКСАНДР РЕКЕМЧУК

...Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве. Страх меня пронял — в Москве... но об этом когда-нибудь после. Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава!»

Всё. Пути перекрыты. Он заперт в Болдине. Как в ловушке. Как на острове.

Именно этот образ возникает в постскриптуме письма к Дельвигу, написанного 4 ноября: «...Я живу в деревне как в острове, окруженный карантинами».

Мы знаем название этого острова — Болдино.

Но в воображении поэта появляется и другое, мистически ассоциированное название. Он пишет Погодину в те же дни: «Посылаю вам из моего Пафмоса Апокалипсическую песнь. Напечатайте, где хотите, хоть в «Ведомостях» — но прошу вас и требую именем нашей дружбы не объявлять никому моего имени...»

Сначала о названии острова. В Священном писании и нынешнем обиходе он фигурирует, как Патмос — речь идет о маленьком скалистом острове в Эгейском море, у берегов Малой Азии, где, по преданию, было записано Откровение Иоанна Богослова, Апокалипсис.

Евангелист сам обозначает место, где он услышал пророчество:

Я, Иоанн, брат ваш и соучастник в скорби и в царствии и в терпении Иисуса Христа, был на острове, называемом Патмос... Я был в духе в день воскресный, и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний; То, что видишь, напиши в книгу...

Какое же из произведений, написанных в Болдине, Пушкин назвал Апокалипсической песнью?

Пожалуй, нас ожидает некоторое разочарование. Речь идет о стихотворении «Герой», посвященном императору Наполеону Бонапарту. В форме диалога Поэта и его Друга прослеживается череда свершений и подвигов Наполеона: «Когда ж твой ум он поражает своею чудною звездой?» Вот герой подхватывает падающее знамя, а вот хватает диктаторский жезл; вот он взирает с Альп на покоренную Италию, а вот — на пустынную Москву; вот он у египетских пирамид, а вот уж и на острове Святой Елены, в плену и заточении...

Но нет: по мысли Поэта, его главный подвиг был иным:

Не та картина предо мною!

Одров я вижу длинный строй,

Лежит на каждом труп живой,

Клейменный мощною чумою,

Царицею болезней... он,

Не бранной смертью окружен,

Нахмурясь ходит меж одрами,

И хладно руку жмет чуме,

И в погибающем уме

Рождает бодрость...

Итак, Наполеон в чумном госпитале в Яффе.

Комментарий к этому пушкинскому тексту подчеркивает, что обозначенная в рукописи дата 29 сентября «не имеет отношения к времени написания стихотворения», а фиксирует «день приезда Николая I в холерную Москву».

Вопрос о том, почему Пушкин в письме Погодину настаивал на анонимности публикации, не входит в круг нашего интереса.

Для нас важней другое: какою он представлял себе холерную Москву из своего болдинского заточения? Вновь опустевшей («пустынной») после совсем еще недавнего исхода ее обитателей в 1812 году — после Бородина, перед вступлением в нее войск Бонапарта, перед апокалипсическим пожаром?..

И вновь неизбежный ряд ассоциаций: Болдино, как «остров», как место заточения поэта — и остров Святой Елены, как место заточения ссыльного Наполеона — и остров Патмос, где Иоанн Богослов внемлет грозным пророчествам Первого и Последнего.

Еще несколько дней назад Пушкин отправил письмо Плетневу, полное тревог о невесте, о возлюбленной: «...Не знаю, где моя: надеюсь, что уехала из чумной Москвы, но куда? в Калугу? в Тверь? в Карлово к Булгарину? ничего не знаю...»

Последнее — о Булгарине — шутка, но горькая.

Вскоре он узнает, что Наталья Николаевна, как многие, никуда и не уезжала из холерной Москвы: жила себе при маменьке на углу Большой Никитской и Скарятинского переулка, близ нынешнего Дома литераторов.

Сквозь все заставы дойдет до него ее «проколотое» письмо: то есть, письмо в конверте, продырявленном на почте, чтобы из него вышел заразный воздух.

Холера по всей России. От нее не убежишь, не спрячешься. Люди живут в холере, приспосабливаясь к ней. Это — жизнь в обстановке конца света, жизнь в Апокалипсисе. Вот и царь пожаловал в холерную Москву...

Как в кавказском походе с ним был Шекспир, так в болдинском заточении у него под рукой оказывается «Чумной город», драматическая поэма Джона Уилсона, которая давно занимала его воображение.

6 ноября 1830 года в Болдине он завершает перевод сцен из этой драматической поэмы и дает маленькой трагедии название «Пир во время чумы».

Я попросил младшего внука Павлика съездить в Иностранку, взглянуть, нет ли там книги Джона Уилсона «Город чумы», с которой Пушкин перевел маленькую трагедию.

Раннее детство Павлик провел с родителями в Канаде, потому его школьный, а теперь институтский английский (он учится на юрфаке) лег на благодатную почву младенческого живого общения.

Внук примчался из библиотеки с вестью, что книга есть, притом та самая. Я не поверил, что на свете бывает такое везенье. И вот уж мы оба рысим к Яузским воротам, в Библиотеку иностранной литературы.

Да, книга была той самой. Эдинбургское издание 1816 года: The city of the plague and other poems by John Wilson. Переплет, конечно, заменен современным пошлым бумвинилом, но страницы книги сохранились в первозданной целости и даже не сильно пожелтели за полтора с лишним века.

Читательский интерес к раритету очевиден: на полях карандашные пометки — «Пушкин отсюда», «досюда».

Прежде всего, меня интересовало, как обозначен в тексте драматической поэмы Уилсона тот персонаж, который в «Пире во время чумы» именуется Председателем.

Итак, у Пушкина:

(Улица. Накрытый стол.

Несколько пирующих мужчин и женщин).

Молодой человек.

Почтенный председатель! Я напомню

О человеке, очень нам знакомом,

О том, чьи шутки, повести смешные,

Ответы острые и замечанья,

Столь едкие в их важности забавной

Застольную беседу оживляли

И разгоняли мрак, который ныне

Зараза, гостья наша, насылает

На самые блестящие умы.

Тому два дня наш общий хохот славил

Его рассказы; невозможно быть,

Чтоб мы в своем веселом пированье

Забыли Джексона. Его здесь кресла

Стоят пустые, будто ожидая

Весельчака — но он успел уже

В холодные подземные жилища...

Хотя красноречивейший язык

Не умолкал еще во прахе гроба,

Но много нас еще живых, и нам

Причины нет печалиться. Итак,

Я предлагаю выпить в его память

С веселым звоном рюмок, с восклицаньем

Как будто б был он жив.

Председатель.

Он выбыл первый

Из круга нашего. Пускай в молчанье

Мы выпьем в честь его.

Молодой человек.

Да будет так.

(Все пьют молча.)

Павел, хмурясь от чувства высокой ответственности, легшей на его плечи, синхронно читает строки английского первоисточника. Затем говорит:

— Послушай, дед... Пушкин всё переводит слово в слово. То есть, это даже поразительно, как точно он переводит Уилсона!

Я киваю. Мне не хочется объяснять мальчику, что есть взрослые дяди, которые задались целью набить цену Александру Сергеевичу Пушкину, уверяя, что текст Джона Уилсона был лишь толчком для вдохновения великого русского поэта, а дальше он обо всем поведал «своими словами»... Бойтесь пушкинистов.

Но тут меня осеняет совершенно неожиданная мысль.

— Погоди, погоди!., «...я напомню о человеке, очень нам знакомом...», «Он выбыл первый из круга нашего...» Да ведь это — про Василия Львовича, про дядю!

Внук вежливо молчит.

Однако я готов доказывать и спорить.

Вот Пушкин пишет из Болдина в Петербург, Плетневу: «...Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь, а ты и пиши мою биографию. Бедный дядя Василий! знаешь ли его последние слова?..»

И опять про скучные статьи Катенина.

Так вот каков был еще один мотив, подтолкнувший Пушкина к «Пиру во время чумы». Джексон — этот дядя Василий, ушедший первым.

А кто же у нас Вальсингам?

— Как, говоришь, у него обращаются к председателю застолья?

— Вообще, он фигурирует здесь как Master of Revels, то есть Хозяин Пира. Иногда это переводят как Церемонимейстер.

Меня охватывает уныние. Этого еще не хватало: церемонимейстер... Тьфу,

— Но Молодой человек за столом обращается к нему со словами: I rise to give, most noble President...

— Как?

— ...most noble President...

Я откидываюсь к спинке стула и вздыхаю облегченно. Есть!

— Что? — спрашивает внук.

— ... я был президентом попойки...

— Ты?

— Нет, не я. Пушкин, в Одессе. Он написал Вигелю: «...я был президентом попойки, все перепились и потом поехали по......».

Ну, дальше не обязательно. Но, знаешь, я тоже им был однажды — президентом попойки. И тоже в Одессе... Я тебе еще расскажу об этом.