Ампир «В» - Виктор Пелевин

– А как человек может работать в карьере, если этот карьер у него в голове?

– Очень просто. В уме «Б» идет непрерывное абстрактное мышление, которое створаживается в денежный концентрат. Это похоже на брожение в виноградном чане.

– А что такое денежный концентрат?

– Различие между двумя «Мерседесами» – это и есть денежный концентрат. Он соотносится с деньгами примерно как листья коки с кокаином. Можно сказать, что деньги – это очищенный и рафинированный продукт ума «Б».

– Скажите, а этот денежный концентрат случайно не то же самое, что гламур? – спросила Гера.

– Верно мыслишь, – ответил Энлиль Маратович. – Но денежный концентрат – это не только гламур. В деньги перерабатывается практически любое восприятие, которое существует в современном городе. Просто некоторые его виды приводят к выработке большего объема денежной массы на единицу информации. Гламур здесь вне конкуренции. Именно поэтому вокруг человека всегда столько глянца и рекламы. Это как клевер для коровы.

– А разве гламур есть всюду? – спросил я.

– Конечно. Только он всюду разный. В Нью-Йорке это автомобиль «Феррари» и туалет от какой-нибудь Донны Каран. А в азиатской деревне это мобильный с большим экраном и майка с надписью «Mickey Mouse USA Famous Brand». Но субстанция одна.

Гера посмотрела на мои ноги. Я заметил, что мои штанины сбились вниз и обнажились носки, резинки которых были украшены лейблами в виде британского флага.

– А в чем состоит роль дискурса? – спросил я озабоченно.

– У пастбища должна быть ограда, – ответил Энлиль Маратович. – Чтобы стадо не разбрелось.

– А кто за этой оградой?

– Как кто. Мы.

Я вспомнил, что то же самое, почти слово в слово, говорил мне в свое время Иегова. Гера вздохнула. Энлиль Маратович засмеялся.

– Ждала от жизни большего? – сказал он. – Не жди.

– А что бывает с людьми, которые отказываются поедать концентрат и вырабатывать деньги? – спросила Гера.

– Я пастырь добрый, – ответил Энлиль Маратович. – Ругать не буду. Но ты сама подумай, как корова может отказаться вырабатывать молоко? Ей придется перестать кушать.

– Но ведь люди, наверно, могут вырабатывать вместо денег что-то другое? Например, как в Советском Союзе?

Энлиль Маратович поднял брови.

– Хороший вопрос… Если коротко, можно сказать так: животноводство бывает мясное и молочное. Когда оно перестает быть молочным, оно становится мясным. А когда оно перестает быть мясным, оно становится молочным. В переходные эпохи оно бывает комбинированным. Ничего другого пока не придумали.

– А что это значит – мясное животноводство? – спросил я.

– То и значит, – сказал Энлиль Маратович. – Можно пить молоко, а можно есть мясо. Есть ресурс, который люди производят при жизни, и есть ресурс, который они производят во время смерти… К счастью, эти ужасные технологии давно осуждены и остались в прошлом, так что не будем на них останавливаться.

– Войны? – спросила Гера.

– Не только, – ответил Энлиль Маратович. – Впрочем, войны тоже сюда относятся. Они бывают разной природы. Иногда вампиры разных стран просто играют друг с другом, как дети. Только вместо солдатиков у них люди. Бывает даже, что вампиры одного клана играют в солдатики друг с другом на собственной территории. Правда, обычно мы стараемся делить ресурсы мирно. Но это не всегда получается.

– Может быть, людям нужно добраться до этих мясных и молочных животноводов? – спросила Гера.

– Разрушить ограду? – поддакнул я. – Вернуться в естественную среду?

– Вы, ребята, не забывайте, что вы теперь сами животноводы, – сказал Энлиль Маратович. – Иначе вы бы здесь не висели. Ценю ваш порыв, я сам по природе сострадательный и добрый. Но поймите раз и навсегда – коров, свиней и людей нельзя отпустить на волю. Причем если для коров и свиней еще можно что-то подобное специально придумать, то для людей это невозможно в принципе, поскольку они, в сущности, есть просто вынесенная наружу часть нашей перистальтики. Особенность этих существ в том, что естественной среды обитания у них нет. Только неестественная, ибо сами они глубоко неестественны. Человеку нечего делать на воле. Он выведен именно для того, чтобы жить как живет. Но не надо проливать по этому поводу слезы – не так уж человеку и плохо. Вместо воли у него есть свобода. Это совершенно потрясающая вещь. Мы говорим ему – пасись где захочешь! Чем больше у тебя свободы, тем больше ты произведешь денег. Разве плохо?

И Энлиль Маратович довольно засмеялся.

– Мне непонятно самое главное, – сказал я. – Все денежные потоки от начала до конца контролируются людьми. Каким образом вампиры собирают и используют деньги?

– Это уже другая тема, – ответил Энлиль Маратович. – Об этом вы узнаете позже. А теперь немного помолчим…

Наступила тишина.

Я закрыл глаза. Мне нравилось просто так висеть вниз головой и ни о чем не думать. Скоро я впал в оцепенение, похожее на сон – но это был не сон, а скорее какое-то хрустальное безмыслие. Наверно, о чем-то похожем пел Игги Поп: «the fish doesn't think, because the fish knows everything»…[4] Может быть, в этом состоянии я тоже все знал, но проверить это было затруднительно, потому что для проверки пришлось бы начать думать. А думать и означало выйти из этого состояния. Не знаю, сколько прошло времени. Меня привел в чувство резкий хлопок в ладоши. Я открыл глаза.

– Подъем, – бодро произнес Энлиль Маратович.

Схватившись руками за кольцо, он ловким для своего грузного тела движением спустился на пол. Я понял, что аудиенция окончена. Мы с Герой тоже слезли вниз.

– И все-таки, – сказал я. – Насчет того, как вампиры используют деньги. Можно хотя бы какой-нибудь намек?

Энлиль Маратович улыбнулся. Достав из кармана тренировочных бумажник, он вынул из него купюру в один доллар, разорвал ее пополам и протянул мне половинку.

– Ответ здесь, – сказал он. – А теперь шагом марш отсюда.

– Куда? – спросила Гера.

– Здесь есть лифт, – ответил Энлиль Маратович. – Он поднимет вас в гараж моего дома.

Гера

Машина выехала из подземного бетонного бокса, миновала будку охраны, проехала ворота, и за стеклом поплыли сосны. Я даже не увидел дома Энлиля Маратовича, и вообще не успел разглядеть ничего, кроме трехметрового забора. Был уже полдень – выходило, что мы провисели в хамлете всю ночь и все утро. Я совершенно не понимал, куда делось столько времени.

Сидевшая рядом Гера опустила голову мне на плечо.

Я обомлел. Но оказалось, что она просто уснула. Я закрыл глаза, сделав вид, что тоже сплю, и положил руку на ее ладонь. Мы просидели так с четверть часа – потом она проснулась и убрала руку.

Я открыл глаза, выглянул в окно и зевнул, изображая пробуждение. Мы приближались к Москве.

– Куда сейчас? – спросил я Геру.

– Домой.

– Давай вылезем в центре. Прогуляемся.

Гера поглядела на часы.

– Давай. Только не очень долго.

– Довезите нас до Пушкинской, – сказал я шоферу.

Тот кивнул.

Остаток дороги мы молчали – мне не хотелось говорить при шофере, который изредка поглядывал на нас в зеркало. Он был похож на условного американского президента из среднебюджетного фильма-катастрофы – строгий темный костюм, однотонный красный галстук, волевое усталое лицо. Было лестно, что за рулем сидит такой представительный мужчина.

Мы вылезли из машины возле казино «Шангри-Ла».

– Куда пойдем? – спросила Гера.

– Давай по Тверскому бульвару, – сказал я.

Пройдя мимо фонтана, мы миновали изнывающего в бензиновом чаду Пушкина и спустились в переход.

Мне вспомнился мой первый укус. Место преступления было совсем неподалеку – говорят, преступника всегда на него тянет. Может быть, потому я и попросил шофера высадить нас здесь?

Но кусать Геру не стоило: скорее всего, на этом наша прогулка сразу кончилась бы. Этот экзамен я должен был сдавать без шпаргалки, как все – вот оно, возмездие… Меня охватила неуверенность в себе, граничащая с физической слабостью, и я решил срочно победить это чувство, сказав что-нибудь яркое и точное, свидетельствующее о моей наблюдательности и остром уме.

– Интересно, – сказал я. – Когда я был маленький, в этом переходе были отдельно стоящие ларьки. Постепенно их становилось все больше и больше, и теперь вот они слились в один сплошной ряд…

И я кивнул на стеклянную стену торгового павильона.

– Да, – ответила Гера равнодушно. – Концентрата тут много.

Мы поднялись на другой стороне улицы и дошли до Тверского бульвара. Когда мы проходили между каменных чаш по краям лестницы, я хотел было сказать, что внутри у них всегда какой-то мусор и пустые бутылки – но решил больше не демонстрировать свою наблюдательность и острый ум. Однако надо было о чем-то говорить: молчание становилось неприличным.

– О чем думаешь? – спросил я.

– Об Энлиле, – сказала Гера. – Вернее, о том, как он живет. Хамлет над пропастью. Пафосно, конечно. Но все равно очень стильно. Это мало кто может себе позволить.