Газета День Литературы # 101 (2005 1) - Газета День Литературы

Трагедия пространства развертывается во времени. Причудливые очертания континентов, по современным представлениям, есть видимый результат их миллионолетнего медленного дрейфа поверх океана расплавленной магмы, — движения, подобного движению льдин. Самые ревностные приверженцы научной мистики считают нашу планету своеобразным компьютером чуть ли не вселенского масштаба. Информация, которая воспринимается, преобразуется и хранится в недрах Земли, по их мнению, абсолютна, а движения континентов отражают этот процесс. Так или нет, но места соприкосновения материков издавна служили и местом встречи, контакта различных культур, различных систем ценностей, формируемых в более "спокойных" внутренних регионах.

Между Европой и Азией — Азией в широком этногеографическом и политическом смысле (близком к недавно выдвинутой американскими геополитиками концепции Great MiddleEast), включающей в себя и Африку севернее Сахары, — таких зон соприкосновения три: причерноморские степи — Поволжье, Балканы — Ближний Восток и Магриб — Пиренеи. Уже более тысячи лет они, если отвлечься от весомого иудейского фактора, являются зоной христианско-мусульманского контакта.

И принадлежность к этой зоне удивительным образом объединяет Испанию с Россией. Параллели в истории, параллели в народном характере, параллели в культуре настолько тонки и многообразны, что мысль о наличии в "компьютере Земля" параллельных процессоров, решающих разные варианты одной и той же глобальной задачи, выглядит до безумия естественной.

Открытие и освоение Сибири и Дальнего Востока русскими не менее значимо для мировой цивилизации, чем открытие и освоение Америки испанцами. Распад испанской державы, длившийся практически весь XIX век, был столь же трагичен и богат событиями и смыслами, как и распад державы российской, совершающийся у нас на глазах.

Сотня-другая лет видимого "запаздывания" в историческом махе двух этих "крыльев" — по сути, ничтожная величина для "глобального компьютера Земли", да и действительные причины разницы во времени вряд ли объясняются "отставанием" одной культурно-политической общности от другой. Но если "процессор Испания" решает задачу, параллельную задаче "процессора Россия", то в чем эти задачи могут заключаться?

"И если бы кончилась земля, и если бы спросили там, где-нибудь людей: "Что вы, поняли ли вы вашу жизнь на земле и что об ней заключили?" — то человек мог бы молча подать Дон Кихота: "Вот мое заключение о жизни и — можете ли вы за него осудить меня?" (Ф.Достоевский). Великий русский писатель и мыслитель, через творчество которого многие обитатели новоатлантического пространства-времени получают первичное представление о "загадочной русской душе", тем самым свидетельствует о непреходящем значении обозначенной романом Сервантеса "модели бытия", о высочайшей степени образного обобщения, достигнутой автором "Дон Кихота".

Что же помогли осознать или почувствовать человечеству двое обычных испанцев (идальго и крестьянин) XVII столетия? Отвечая на этот вопрос, деятели мировой культуры за четыреста прошедших лет создали удивительно многослойное и многомерное понимание романа, которое более всего говорит о некоей суперпозиции смыслов, относительно которой все частные мнения выступают в качестве объемных или плоскостных проекций этого сверхреального и даже сверхъестественного объекта.

На подчёркнуто "детском" рисунке Пабло Пикассо Дон Кихот и Санчо Панса возвышаются не только над мельницами — копьё Рыцаря Печального Образа почти достигает солнца. Это весьма значимый символ, заставляющий вспомнить о мистическом "копье Лонгина".

Есть ли в русской культуре произведение, столь же обусловленное ситуацией "идейного вакуума" и столь же превозмогающее эту ситуацию? Есть ли в русской культуре образ героя, типологически сходный с Дон Кихотом? Если рассуждения о параллельности испанской и русской культуры верны, то подобного героя не может не быть.

Где же искать "русского Дон Кихота"? Разумеется, там, где распадается "связь времён", то есть ближе к грани, отделяющей XVIII век от XIX. Рассматривая это время, рискнем предположить, что искомый герой — Чацкий. Казалось бы, "Горе от ума" не имеет ничего сходного с "Дон Кихотом": ни по жанру, ни по стилю, ни по времени создания, ни по образной системе. Да, "Горе от ума" — драма, едва ли не единственно в русской литературе отвечающая канону классицизма о триединстве места, времени и действия, а "Дон Кихот" — первый "метароман" новой европейской литературы. Но при выходе за литературные рамки, в пространство культурных смыслов, ситуация видится совершенно по-иному.

Речь не может идти о характерологическом сравнении, реализованном, например, в известной статье Тургенева "Гамлет и Дон Кихот". Чацкий выступает аналогом (и отчасти антагонистом) Дон Кихота как образный вариант внутри единой парадигмы "поиска смысла жизни" — парадигмы, отрицающей любые готовые формулы его. Но отрицающей вовсе не с позиций априорного нигилизма — напротив, на основе личного опыта последовательного и предельного приложения этих формул к действительности.

Именно поэтому Чацкого, как и Дон Кихота, подозревают в безумии. Правда, его возлюбленная София ("мудрость" по-гречески), в отличие от "сладчайшей" Дульсинеи Дон Кихота, — особа, в реальности существования которой внутри текста нет никакого сомнения. И стремление к ней Чацкого столь же безусловно, как преданность Дон Кихота своей "даме сердца", долженствующей быть у любого странствующего рыцаря.

Пребывание Грибоедова посланником в Персии, очевидно, дало ему не меньше, чем Сервантесу — пребывание в алжирском плену. Личный опыт сопоставления христианских и мусульманских (а возможно, и зороастрийских, и даже более древних) традиций был совершенно необходим писателям для проникновения за грань привычной системы представлений, давая возможность почувствовать не столько разницу между ними, сколько их общность и те архетипы, которые данную общность определяют.

В византийско-православной традиции уже с V века и вплоть до XVI главными государственными храмами не случайно были храмы Святой Софии. "Софийность" как единение государственно-политических и духовно-религиозных импульсов, как непременное качество империи и императора, — являлась идеалом православных христиан. И этот идеал находил свое выражение практически во всех сферах общественной жизни, не исключая даже архитектуру "софийских" храмов: словно нисходящую к земле, истекающую на нее с Неба, что символизировало характер религиозной связи между небом и землей, резко контрастируя с возносящейся вверх "католической", а на деле — тамплиерской, готикой.

Но Чацкому, мятущемуся и неспокойному, который ради ложноименного знания изменил любви ("Ах, если любит кто кого, зачем ума искать и ездить так далёко?"), София, тоже начитавшаяся французских книг (а впереди были еще немецкие и "американские") предпочла — на то время — Молчалина. Но не всё то золото, что молчит. Точно так же Дон Кихота — с третьей, правда, попытки — вышиб из седла бакалавр Самсон Карраско, принявший имя Рыцаря Белой Луны. Победить Дон Кихота можно было, только войдя в мир его иллюзий — и не иначе. Однако Самсон Карраско — "рыцарь на час", внутри него не горит звезда странствующего рыцарства, это — чиновник, облачившийся в доспехи ради сохранения своих представлений о мире, непосредственный предшественник тех же фон Хайека и Фукуямы.

Характерно, что первому "паладину прогресса", идейному предку фон Хайека и Вебера, Самсону Карраско, в конце концов, стало катастрофически не хватать уничтоженной им легенды: "Как, сеньор Дон Кихот? Именно теперь, когда у нас есть сведения, что сеньора Дульсинея расколдована, ваша милость — на попятный? Теперь, когда мы уже совсем собрались стать пастухами и жить с песней на устах, ваша милость записалась в отшельники? Перестаньте, ради Бога, опомнитесь и бросьте эти бредни!" — говорит недавний Рыцарь Белой Луны, Рыцарь Зеркал (всё это весьма прозрачная символика) умирающему Дон Кихоту.

Но Дон Кихот умирает, ни словом не упомянув в завещании о Владычице своего сердца — Дульсинее Тобосской. Тем самым он окончательно передает ее судьбу в руки Санчо, самобичеванием которого и должна быть впоследствии расколдована тайная испанская красавица. "На порку эту добрый Санчо должен пойти добровольно, а не по принуждению и притом, когда он сам пожелает, ибо никакого определенного срока не установлено (курсив мой. — В.В.). Кроме того, бичевание будет сокращено вдвое, если только он согласится, чтобы другую половину ударов нанесла ему чужая рука, хотя бы и увесистая".

Последующая история Испании трагически подтверждает это предсказание Сервантеса. Подобно тому, как история России подтверждает высказанное желание Чацкого "искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок…" Три волны русской эмиграции XX века — следствие именно оскорбленного чувства, страстей души, чаяний "пассионариев"-чацких, родившихся на шестой части Земли "с названьем кратким Русь". Правда, никакой новой цивилизации, подобной Латинской Америке, оторвавшись от собственной почвы, они не создали, да и не стремились. Эмигранты — не конкистадоры, а Россия жива лишь в триединстве своего места, своей крови и своего духа. Утеряв или отказавшись хотя бы от одного элемента из этого триединства, мы теряем всё остальное. Русский человек не может быть русским только по месту своего рождения, как большинство представителей нынешних западноевропейских, новоатлантических наций; или только по крови, или только по вере — здесь необходимо именно их триединство. А обеспечить условия для сохранения такого триединства русских может только государство. Судьба русской мудрости-Софии столь же таинственным и трагическим образом остаётся в руках "государствен- ного человека" Фамусова, внешне до чрезвычайности напоминающего Санчо Пансу-губернатора: "В деревню! К тётке! В глушь, в Саратов!"