Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

У немцев чувствовалось такое же оживление. Человечки мурашками проходили по полям, шли по ниточкам едва заметных проселков.

На Лысой горе желтели нарытые ночью груды земли. Люди копошились здесь массами, открыто, не боясь обстрела.

Где-то слева, не чаще чем раз в пять минут, раздавались взрывы немецких «чемоданов». Гул был низкий, рокочущий, проходил по лесам долго не замирающим эхом. От взрывов нутряным, глубоким дрожанием подрагивали халупы.

— Вот сволочи! Уже успели подвезти восьмидюймовки, — досадовал Кольцов. — Вреда от них мало, но впечатление производят. Вот стреляет одна такая дура, а весь фронт слушает. Если б нам пару таких! У пехоты совсем бы другое настроение было.

Кольцов пристрелял шоссе в двух точках. Затем решил долбануть по вершине Лысой горы. После первого снаряда земля и лес поглотили разбежавшихся человечков с лопатами. Теперь только жаркий воздух струился над желтыми кучами и подпалинами на местах саперных работ.

Шестидюймовые поднимали веера синеватой земли с дымом, и бурое облако долго ползло вниз по ветру.

Немецкая восьмидюймовая ударила по шоссе. На этот раз шевельнулись стекла в халупе, с потолка посыпалась солома. Галки, сидевшие на дереве, поднялись и улетели с криком.

Следующий «чемодан» крякнул над рощей на полкилометра впереди пункта.

— Ну, пошел глушить немец, — сказал разведчик Сухов. Андрей почувствовал, что и Сухов убежден в том, что восьмидюймовка не обойдет пункт. Халупы на холме на виду. Не иначе как стукнет.

На шоссе становилось неуютно.

Конный ординарец сорвался с насыпи и понесся в поле. Впереди пушистая еловая заросль, а там по опушкам можно невидимым проскакать к линии фронта.

Андрей, Кольцов и Багинский следили за всадником, отрываясь от стекол, когда где-то далеко возникал гулкий путь стального «чемодана». Забывая о всаднике, выслеживали направление медлительного звука. Если снаряд, взбираясь в небо, шел прямо к пункту, тогда сами собою закрывались глаза, напрягался слух…

Потом опять в кругу бинокля скакал одинокий всадник, теперь уже единственный человек на виду.

Андрей, как заклинание, читал, скандировал про себя:

Кто при звездах и при лунеТак поздно едет на коне?

В небе светит яркое солнце. Ветер колышет зеленые ели. Но путь обоих всадников тревожен.

Леса за рекою глухо вздохнули выстрелом. Звук нарастал, шелестел жестяными крыльями, взошел к зениту и теперь падал прямо на Андрея.

Чтобы не думать о нем, Андрей следил за всадником, думал об Орлике и Кочубее. В кругу бинокля скакал одинокий человек. В сознании, как на экране, прыгала цифра 7 1/2 — вес в пудах восьмидюймовой бомбы…

Взрыв заставил опустить бинокль.

Когда переставшие дрожать стекла опять искали одиноко скачущего человека, ординарца уже не было.

На месте, где скакала лошадь, стоял, как намалеванный для базарного лубка, весь в завитушках, столб дыма и вздыбленной земли, поднявшийся высоко над лесом и как будто бы не имевший силы упасть…

«Закрыло его», — думал Андрей. Но дым уходил, растекался тусклыми струями, кудряшки отходили облачками, пыль оседала, показывая все то же пустое зеленое поле.

Андрей протер стекла. Сильный бинокль показал серую черту ямы, вырытой снарядом, но ни человека, ни коня, ни всего того, что называют «останками», не было…

«Кр-р-рак!» — прошло над халупами запоздалое рычание разрыва.

— Чистая работа! — закричал Кольцов. — Как корова языком слизнула.

— Я его куски видел. Взрывом несло, — сказал, заикаясь, Сухов.

— А носа ты не видел, как летел? — насмешливо спросил Кольцов.

Но Андрей был убежден, что не только Сухов, но и он сам видел эти кровавые ошмотья тела, оторванные ноги коня и путаницу кишок…

Но самое главное было теперь то, что следующий «чемодан» уже несомненно предназначен для них. Через минуту судьба ординарца может стать судьбой Андрея Кострова… Или же мозги соседа брызнут ему в лицо… Он посмотрел на Багинского.

Кольцов скомандовал:

— Лишние, вниз!

Андрей спускался с крыши медленно по палочкам ступеней, набитых на стропило. Правое колено дрожало. Хотел усилием воли сбить дрожь. Колено дрожало, непослушное, словно чужое. Руки слегка деревенели.

«Я боюсь», — подумал Андрей. И сразу стало страшно, и вспомнился блиндаж третьей батареи.

Но в блиндаже с накатом из восьмивершковых бревен — и где их взяли такие! — было полно народу. Малаховский, Горелов, два телефониста, разведчик и наблюдатель. Кто-то выглянул наружу, улыбнулся Андрею, но внутрь не позвали — тесно.

«Стукнет — не спасет и блиндаж», — старался утешить себя Андрей.

Снаряд рванул теперь у самого края выселков.

«Ну, теперь по хатам», решил Андрей, и этот холм в кольце построек показался вдруг проклятым местом. Вот будут долбить по халупам, пока пожарищем и грудой мусора не станут эти хатенки. А он прикован чужой волей к этому поднятому клочку земли, хотя кругом широкий простор, где не рвутся никакие снаряды и не встают черные столбы земли и дыма.

Просторы притягивали, манили Андрея. Так легко было бы побежать вниз, скатиться в зеленое ровное поле, по которому никто не вздумает колотить начиненной динамитом сталью, потому что там никого и ничего нет.

Старик пришел к сараю, в котором визжала не то от страха, не то ужаленная осколком свинья. Плечи крестьянина были так же широко развернуты, и палка не дрожала в руках.

«Он знает накрепко, что защищает, — думал Андрей. — А я? Я борюсь за идею. Но в чем она заключается? Не защищаю же я православную веру и царское самодержавие по тексту присяги. А если не это — то что?» И в первый раз ему показалось, что он ничем не отличается от рядового, пригнанного на фронт чужим приказом солдата. Раз он не может четко ответить на вопрос, за что он воюет, — значит, его сознательность — самообман. Но тогда…

Он тут же осудил себя за эти мысли. Он защищает родину, как защищали ее предки. Но существует ли эта родина помимо православия, престола, помимо народного бесправия? Конечно, существует! Но тогда и защищать ее, и любить надо как-то иначе… Эти мысли увели его от зовущих просторов обратно в дощатый сарай. На разбросанной по полу желтой соломе сидел на корточках Сухов. У ног его гудел телефонный аппарат.

Андрей сел рядом, и новый снаряд пошел из заречных лесов, и звук, не сворачивая ни вправо, ни влево, уперся концом гудящей дуги прямо в сарай.

Андрей хотел вскочить, но удержался.

Снаряд шел. На телефоне плясала смуглая рука Сухова, не попадая на сигнал. На лице у него прыгали, как на резинке, черный, остро закрученный ус и правая бровь…

«Неужели и у меня дрожат руки?» — думал Андрей.

Снаряд грянул у самого уха. Можно было поклясться, что взрыв был в пяти-шести вершках. Это был не звук, это был боксерский удар по барабанным перепонкам.

Андрей не сразу сообразил, что голова его спрятана в солому и только потому он ничего не видит. И он, и Сухов одновременно поднялись с пола, как части одной и той же игрушки…

Опять оба сидели друг против друга. Не плясал ус, не дрожала рука. Оба про себя решили больше голову не прятать, не припадать к земле. Все равно бесполезно и стыдно…

Оба встали и вышли наружу. Снаряд вырвал угол крайней избы. Под завалинку уходил теперь черный погреб, комната распахнула стены. Стол со швейной машинкой стоял неповрежденный, как на витрине. Крыша по-китайски загнула края кверху.

Хозяин уже разглядывал расползающиеся в пазах бревна искалеченного сруба. Качал головой.

Телефон с батареи пищал беспрерывно.

— Командир, — шепотом сказал Сухов, — сукиным сыном обозвал за то, что не слушаю…

Помедлив секунду, Сухов приложил трубку к уху и доложил, что идет обстрел пункта.

Было приказано не отходить от телефона ни на секунду.

В небе опять возникла звуковая дуга, и по ней медленно поднимался и спускался новый «чемодан».

«Был недолет, был перелет… Мы в вилке», — подумал Андрей торопливо и одновременно с Суховым, забыв о своем решении, зарылся в солому.

Звук опять не уклонялся ни вправо, ни влево…

Дрогнула земля, раскололось небо…

Снаряд разорвался перед сараем. Осколком снесло угол южного ската крыши. Другой скосил вершину дерева. Она упала вздрагивающей живой тяжестью на крышу хаты.

Андрей больше не следил, дрожит ли ус у Сухова.

Этот проклятый простор в десяти шагах от халупы! Ноги обещали такую быстроту! Андрей не хотел больше новых снарядов. Он по-новому способен был чувствовать радость жизни. К черту все! Побеги кто-нибудь первый, и он ринулся бы вслед…

Но Сухов — солдат, не знающий целей войны, — сидел у аппарата и держал трубку. Широкое кожаное ухо микрофона ерзало по виску, било в скулу. Голос Сухова срывался и прыгал, как и телефонная трубка.