Отрочество - Сусанна Георгиевская

— Выставка выставкой, а спать пора, — говорит она, заглядывая в пионерскую комнату.

Ребята притворяются, будто не слышат. Они не зря корпят. Скоро откроется школьный лекторий, и у первого звена много поводов для того, чтобы волноваться и тревожиться.

Докладов к открытию лектория готовилось немало, один другого занятнее:

а) «Пушкин в изгнании» — доклад готовит Степка Шилов из седьмого «В».

б) «Осеверение винограда» — Витя Минаев из восьмого «А».

в) «Теория Павлова об условных рефлексах» — Олег Бережной из девятого «Б».

г) «Открытия Ломоносова в области физики» — Петр Наумов из девятого «Б».

д) И, наконец, «Острова Зондского архипелага» — Саша Петровский из шестого «Б».

Надо признаться, у «Островов Зондского архипелага» шансов было меньше всего. Что ни говори, а шестой — это же не восьмой, не девятый и, уж конечно, не десятый.

Учитель физики решительно высказывался за то, чтобы первый доклад читал его драгоценный Петька. (Еще бы: десятиклассник.) Так и было решено, и все кандидаты перестали готовиться к назначенному для первого доклада сроку. Все, кроме Петровского. Не такой он был человек, чтобы хоть на один день оставить начатое дело.

— Нет, я бы так не мог! — возмущался Яковлев. — Чего ты корпишь как сумасшедший, когда очередь до тебя дойдет не раньше апреля!

— Мне совершенно все равно, когда до меня дойдет очередь, — невозмутимо отвечал Петровский. — Я корплю потому, что мне интересно.

И вот случилось нечто совершенно непредвиденное: за три дня до открытия школьного лектория Петр Наумов заболел. Открытие решили отложить. Но тут вмешался Яковлев. Он кинулся к Александру Львовичу, к Зое Николаевне и наконец к директору.

— Ну что ж, — сказал директор, — в этом есть свой резон: не со старших начинать, так с младших.

И на другой день рядом со стенгазетой появилась афиша, изображавшая яванца с бамбуковой пикой в руках. Вкось через все зеленовато-белое поле афиши шла надпись: «Острова Зондского архипелага». Докладчик А. Петровский».

И вот тут-то все первое звено почувствовало большую ответственность. Кузнецов мог не ладить с Сашей, Иванов постоянно ссорился с Даней, Левченков мог ругаться со всеми по очереди, но эти мелкие распри сейчас отошли на второй план. Дело было серьезное — речь шла о чести звена. Больше того: о чести всего класса! Надо было, чтобы Петровский не ударил лицом в грязь, чтобы вся школа ахнула!

И первое звено решило иллюстрировать доклад выставкой. В ход было пущено все возможное и невозможное. Завертелись поистине все колеса, и они привели в движение не только первое звено, а чуть ли не всю школу. Костя Джигучев пошел в третий класс, где преподавала Анна Ивановна, у которой он учился в начальной школе. Костя, по старой памяти, всегда обращался к ней в трудную минуту. Он не ошибся и на этот раз — третьи классы взялись сделать, пожалуй, самый трудный экспонат: скопировать для выставки витрину, изображавшую террасы рисовых полей. Витрину эту облюбовали Саша с Даней. В поле работали маленькие человечки с темными ручками и ножками, крошечными повязками вокруг бедер и настоящими соломенными шляпками на голове. Люди были величиной с палец, но все в этом неподвижном и вместе подвижном, серьезном и умном царстве было такое подлинное, настоящее: и густая щетина риса, и зеркальная вода в оросительных каналах, отражающая облака, и соломенные шляпки на головам жнецов. Третьи классы работали под руководством художника-консультанта музея (лепили из пластилина человечков). Их мамы делали для человечков набедренные повязки. Одна бабушка из четвертого класса «А» изготовляла яванские соломенные шляпы. Эта бабушка была очень находчивая старушка. Она распорола старинную панаму, в которой когда-то гуляла с дедушкой, и, сделав из наперстка шляпную болванку, принялась за работу. Два ее внука — из четвертого «Б» и третьего «А» — помогали ей как могли: вдевали нитки в игольное ушко, примеряли шляпки на палец и заваривали для бабушки крепкий чай. Шляпы поступали в школу бесперебойно.

Небо, террасы, облако и зеркальный пруд были поручены члену художественного кружка Дворца пионеров, ученику седьмого класса Бартеньеву.

Яковлев и Кузнецов выбирали вместе с Петровским фотографии — переснимали их, проявляли и перепечатывали. И всем звеном, лежа на полу в пионерской комнате, ребята делали подписи к этим снимкам.

Глава II

И вот до открытия школьного лектория осталось всего два часа, даже меньше — час сорок минут.

Яковлев, взволнованный и бледный, бродил по темному коридору коммунальной квартиры — длинному коридору, уставленному вешалками, сундуками и корзинами.

Он томился. Его раздражало все: шаги на лестнице, царапанье кошки, подтачивающей когти об угол сундука, голоса, долетающие из кухни.

Он вошел в комнату и прилег на оттоманку.

Эх, если бы кто-нибудь изобрел такую кнопку, вроде кнопки звонка! Нажмешь ее — а тебе отвечают (вот как «точное время» по телефону), что и как будет… Ну, например: «Доклад состоится, пройдет благополучно» или там «отлично», «удовлетворительно», «плохо»…

Но такой кнопки еще не изобрели. Ему приходилось ждать, и положение его было, надо сказать, не из легких: ему оставалось ждать еще целый час и тридцать пять минут.

Дверь скрипнула. Вошла мать с кастрюлей дымящегося супа. Между тем в передней раздался звонок, и почти сейчас же к Яковлевым постучали.

— Заходите, пожалуйста. Даня, наверно, к тебе, — сказала мать.

Дверь бесшумно отворилась, и через порог шагнул Саша.

— Простите, — сказал он, — я не помешал?

— Ну что вы! — ответила мать. — Раздевайтесь, пожалуйста.

Он разделся в передней и прошел к большому столу под висячей лампой.

— Пора? — спросил нетерпеливо Даня и отставил тарелку.

— Да нет, у нас еще добрых сорок минут. Успеется. Ешь.

— Вот видишь! — с торжеством вставила мать. — Я тоже говорю, чтоб он ел. Садитесь, пожалуйста… Может быть, и вы с ним закусите?

— Ой, нет! Спасибо большое. Я дома уже поел.

Даня с недоумением посмотрел на товарища и пожал плечами: «Сашка ел. Он обедал. Вот тоже человек!.. Как он мог обедать, когда ему с минуты на минуту предстоит делать доклад!»

Пока Даня был занят этими глубокими мыслями, мать вышла и возвратилась с тарелкой, на которой лежала котлета с макаронами.

Даня стал молча ковырять котлету вилкой.

— А что это у вас какой набитый портфель? — поинтересовалась Яковлева.

— А это снимки… к докладу, — доверчиво глядя ей в глаза, ответил Саша. — Вот посмотрите. — Он открыл портфель и положил на стол большой альбом. — Посмотрите, пожалуйста: это дома яванцев — видите, на сваях. А вот каучуковые плантации и деревья — правда похожи на наши клены? А это яванцы с пиками. Они борются за свою национальную независимость.

— Подумать только! — говорит Яковлева. — А это что такое?

— Это? Это воронка в земле. Тут, должно быть, была хижина — видите, остатки какой-то утвари. Понимаете, им-то что — англичанам и американцам, им прибыль нужна. Плантации, каучук, олово…

— Ясное дело, капиталисты, — покачав головой и глубоко вздыхая, говорит Яковлева. — Что им до рабочего человека!

— А народ без крова, — продолжает Саша. — И жертв сколько! А земля у них богатая. И народ храбрый, сильный. Я вам после когда-нибудь все подробно расскажу, ладно? Я к вам как-нибудь приду с картой, можно?

Даня удивленно смотрел то на мать, то на товарища.

Нет, что ни говори, а Саша странный человек. Один раз они шли по лестнице и разговаривали о чем-то важном — кажется, о Фламмарионе. Перед ними по той же лестнице ковылял какой-то дошкольник. Саша нагнал дошкольника, поднял его и посадил к себе на плечо.

«На какой прикажешь этаж?» — спросил Петровский.

«Прикажу на третий», — ответил дошкольник.

«А как же тебя зовут?» — засмеявшись, спросил Саша.

«Катя зовут, Константинова дочь», — ответил дошкольник.

«А я думал, что ты Константинов сын», — удивился Саша.

«Это потому, что лыжные штаны», — ответила Константинова дочь.

И Саша донес ее до третьего этажа.

В другой раз Даня шел к Петровскому и увидел, что тот стоит около помойки с мусорным ведром в руках. Заметив Даню, Саша помахал ему рукой, сказал: «Подожди минуту, я сейчас» — и опрокинул в помойку мусор. Пустое ведро он подал чужой старушке, вытер руки снегом, а потом носовым платком и пошел рядом с Даней как ни в чем не бывало.

Если бы это сделал кто-нибудь другой, Яковлев бы сказал просто: «воображает», «корчит из себя образцово-показательного подростка».

Петровскому он готов был простить все — и дошкольников и старушек с ведрами, но все-таки каждый раз в глубине души у него оставался какой-то осадок удивления и обиды. Как-никак, а на все эти чудачества тратилось их общее дорогое деловое время!