Гражданская война (октябрь 2008) - журнал Русская жизнь

Ему было и страшно и радостно от этих вопросов.

Мешала только винтовка.

Иван Александрович совершенно не умел стрелять и, вплоть до позавчерашнего дня, вообще никогда не брал в руки никакого оружия. Стрелковые курсы были у них еще впереди и, если точно следовать уставу, они должны были ходить безоружными, но, в честь большого праздника и предстоящего парада, каждому из них в казармах выдали сегодня не только обмундирование, но и винтовку. Теперь, когда ее нахождение за плечом представлялось Ивану Александровичу хоть и в небольшой степени, но уже обычным делом, он понял, что внешний вид вооруженного человека, каким он привык видеть его на улицах и в иллюстрированных изданиях - это вовсе не то сложное состояние, которое отныне обременяло и даже изумляло его. Дело было не в том, что винтовка, вместо со штыком, оказалась довольно-таки тяжелой, и ствол ее время от времени бил его чуть пониже лопатки, и даже не в том, что его, ни разу в жизни не стрелявшего, не оставлял страх случайного выстрела, произведенного по роковой неосторожности, страх своего или чужого увечья. Важнее всего, что оружие было не естественной частью его собственного облика, как то полагалось любому солдату с картинки, но скорее каким-то странным, нелепым предметом у него на плече, подобно тем причудливым знакам чужого религиозного культа, какие можно увидеть на церковной процесссии в далекой стране. Его и без того длинная фигура, довершенная высоким окончанием штыка, сделалась несуразной, смешной. Чем дальше по направлению к площади шел Иван Александрович, тем больше ему казалось, что он тащит на себе какой-то брусок, случайую доску, которую он зачем-то подобрал на улице и которую теперь неудобно бросить, а вовсе не орудие чьего-то будущего убийства. О том, что из этой самой винтовки, этим самым штыком кого-то можно и нужно будет убить, Иван Александрович ни разу еще не думал, а когда один раз эта мысль все-таки пришла к нему, он сумел легко отогнать ее, настолько она, трудная и тяжелая, не вязалась с его собственным глупейшим видом. Его, подумать только, красноармейца, впервые идущего по улице уже не по собственной надобности, а на самый настоящий военный парад. Но винтовка, неуклюже барабанившая по спине, не давала ему покоя - он то и дело снимал ее, крутил в руках, примеривая и так и этак, точно незнакомую игрушку, а затем, убедившись, что все равно пока что не сумеет как следует с нею сладить, убирал ее обратно за спину.

Неужели все это взаправду, счастливо думал он, как будто бы только что убежал с уроков и мог при этом уже не бояться возможного наказания. Вот я выхожу на площадь, вот прохожу мимо Казанского собора, равняю шаг, заворачиваю, спотыкаюсь, снова выравниваю шаг, обхожу рабочих, и за все это время никто не остановит меня, не закричит, не сделает так, чтобы я понял, что все это шествие, и митинг, и парад - недоразумение, пуф, мираж. Если бы ректор видел меня сейчас… но тут Иван Александрович вдруг ясно разглядел перед собой хорошо знакомое, сморщенное лицо ректора, епископа Феодора, и понял, что тот не сказал бы ему вовсе ничего резкого, а только озабоченно перекрестил его, как тяжелого больного в жару и бреду. Ректор почему-то слился в его воображении с издевательской жалостью комиссариатского врача, отчего Иван Александрович, по-прежнему шагавший по площади, почувствовал себя уязвленным, обиженным даже. Коммунизм и пролетариат - это совсем не шутки, как вам всем, господа, представляется! - захотелось сердито прокричать ему, но кричать было некому. Мы еще убедим вас, что все в мире устроено не по-вашему, и никогда по-вашему больше не будет! - ссорился он с ректором и врачом, мысленно отдаваясь участию в некотором множестве, состава которого он сам еще не знал, и даже не хотел знать в эту гневную секунду. Достаточно было и того, что он мог и хотел в нем участвовать.

Гидра мировой буржуазии, нарисованная из кружков, ромбов и прямоугольников на большом деревянном щите, смотрела на Ивана Александровича ласково и даже как-то утешительно. Пока он злился, пошел дождь, но такой же смирный, уютный, как и ветер до этого. Но теперь его уже ничто не радовало.

Мы вам еще покажем, снова начал он шипеть про себя - и тут его отвлекли прерывистые, но все же очень резкие звуки, как будто что-то рвалось и портилось где-то совсем рядом. Он остановился и обернулся.

В двадцати шагах от него была Никольская башня в окружении низеньких часовенок, снизу вся разбитая от артиллерийских обстрелов. Над ее воротами вывешено было большое красное знамя, кажется, посвященное мировому Интернационалу. Теперь, на глазах у Ивана Александровича, оно разрывалось и слетало вниз - точнее, отдельные его части ровными, как в мастерской отрезанными кусками плавно опускались и падали к ногам задравшего голову часового. За знаменем оказался образ Николая Угодника, с разбитым пулями крестом и отчетливо видным мечом, в окружении двух ангелов, почтительно державших пальмовые ветви.

Пальмовая ветвь обыкновенно служит символом мученичества, как-то само пришло в голову обьяснение, много раз слышанное в училище.

Ангелы, основательно поврежденные пальбой, и, вследствие разнообразных огнестрельных следов уже не похожие между собой, любовно смотрели на Святителя Николая, смотрели, аккуратно сжимая свою ношу, но, казалось, совершенно не замечали друг друга. Им, соседствовавшим так близко, не было друг до друга никакого дела - они были всецело поглощены созерцанием святого.

А он, подняв меч, смотрел прямо на Ивана Александровича. Во взгляде его, вполне открывшемся, когда предпоследний кусок ткани спустился на землю, можно было прочесть и воинственность, и огорчение, и суровую решимость открыть какую-то новую, невыносимую правду, но Иван Александрович, не ожидавший такого столкновения именно здесь, именно сегодня, увидел в нем нечто мгновенно его успокоившее, примирившее, изгнавшее прочь его прежнее раздражение.

Ему показалось, что все его неловкое, лишнее прошлое, в одну минуту оказавшееся перед ним на покалеченной башне, на него уже не сердится, и не осуждает, но лишь тихо следует за ним.

Даже сейчас я как-нибудь останусь с тобой, словно бы шепнул ему образ, выглянувший из-под знамени.

И та мучительная дистанция между озабоченным, грустным ректором, который даже теперь наверняка любил и молча перекрестил бы его, и этими галдящими вокруг него гужоновцами и бромлеевцами, один из которых, тощий, растрепанный, вдруг замахал флагом, на котором было выведено «Одолеем чуму империализма и капитала!» и, мелко семеня, побежал к Минину и Пожарскому, под ногами у которых начинался митинг, - теперь эта дистанция разом пропала. Злости больше не было. Весь его жар, все болезненное волнение - исчезло.

И, вместо того, чтобы поклониться, Иван Александрович как-то неловко улыбнулся Святителю Николаю, как воспитанные дети улыбаются незнакомому взрослому, вручившему им нежданный, удивительный и не открытый еще до конца подарок.

Наталья Толстая

О жуликах и героях

Фронтовые сводки

В доперестроечные времена наша тихая монотонная жизнь озарялась время от времени нечаянной радостью. Вспомни, товарищ, продуктовые наборы тех лет, их называли «заказы», хотя никто ничего не заказывал: государство само их формировало и время от времени вбрасывало. Надо же иногда побаловать народ. Давали заказы на заводах и в ПТУ, но и НИИ, и вузам кое-что перепадало. В вузах продукты распределяли профсоюзы, выходило по пять-шесть наборов на кафедру, а там уж их разыгрывали между сотрудниками. Заказы состояли из дефицита и нагрузки. Дефицит - это банка сайры, плавленый сыр «Виола» и твердокопченая колбаса, а нагрузка - пачка перловки, несъедобные конфеты «Ласточка» или банка свиной тушенки из военных запасов. Сорок лет прошло, а народ помнит, какие наборы были на майские, а какие - на ноябрьские. В табеле о рангах растворимый кофе шел на первом месте, чай «со слоном» - на втором. Кто же мог предвидеть, что настанет день, и грянет изобилие, и будем, смеясь, вспоминать о советском убожестве и о тех приснопамятных пайках рабов.

Вообще, лицемерие брежневской поры было трогательное, с человеческим лицом. Просматриваю свои конспекты по научному атеизму. Читаю: «Путаное, противоречивое, так называемое „христианское учение“»… И в то же время в Чистый четверг в продажу поступает кекс «Майский» (он же - пасхальный кулич), а в Страстную пятницу в магазине канцелярских товаров появляется на прилавке «краска для окрашивания яиц».

Жулики в Питере были всегда, но поскольку граждане делились горьким опытом, а у жуликов все было по шаблону, без фантазии, то урон был не так велик. Все эти звонки в квартиру: «Хозяйка, меду не надо? Липовый, от всех болезней, из Башкирии везем. Даем пробовать». Ежу понятно, что под тонким слоем меда в этих трехлитровых банках - патока. Раз купишь такую банку, а второй раз спустишь на продавца собаку.