Жена мудреца (Новеллы и повести) - Артур Шницлер

Вон там, в глубине, стол, за которым эта компания всегда играет в тарок... Удивительно — я никак не могу себе представить, что мужчина, который всегда сидит у самой стены, — тот самый, который меня... Никого еще нет... Где же кельнер?.. Эй! Вышел из кухни... на ходу второпях надевает фрак — вот уж это совсем не нужно!.. Ах, ему-то нужно... Он сегодня еще будет прислуживать другим!

— Честь имею кланяться, господин лейтенант!

— Доброе утро!

— Так рано сегодня, господин лейтенант?

— Нет, не надо — я спешу, останусь в шинели.

— Что прикажете, господин лейтенант?

— Кофе с молоком и пенкой.

— Сию минуту, господин лейтенант.

А — вот газеты... утренние газеты... Нет ли в них чего-нибудь? О чем, собственно? Никак, я собираюсь посмотреть, напечатано ли там, что я покончил с собой? Ха-ха-ха! Чего же это я все стою да стою?.. Сядем-ка у окна... Оказывается, он уже поставил мне кофе... Занавеску я задерну — вот так; противно, когда прохожие заглядывают... Правда, на улице еще ни души... Ах, какой вкусный кофе! Да, завтрак — не обман презренный! Совсем другим человеком становишься — вся эта катавасия получилась из-за того, что я не поужинал... Зачем этот кельнер опять явился? Ага, принес булочки...

— Господин лейтенант уже слышали?

— О чем? — Боже правый, неужели он уже что-нибудь знает? Глупости, не может этого быть!

— Господина Габетсвальнера...

Что такое? Ведь это — фамилия того булочника... что кельнер скажет сейчас?.. Неужели булочник уже успел побывать здесь? Неужели еще вчера пошел сюда и все рассказал?.. Почему же кельнер не продолжает?.. Да ведь он что-то говорит...

— Сегодня в полночь хватил удар.

— Что?..

Нельзя, нельзя мне так кричать... Нельзя и виду подать, будто... а вдруг это мне приснилось? Надо еще раз его спросить:

— Кого хватил удар? — Отлично, отлично, я сказал это таким небрежным тоном!

— Владельца булочной, господин лейтенант!.. Да ведь господин лейтенант его сколько раз видали... Толстяк, который каждый день под вечер играл в тарок рядом с господами офицерами... играл он всегда с господином Шлезингером и господином Визнером, у которого магазин искусственных цветов на той стороне улицы!

Нет, я не сплю — все в точности совпадает, — и, однако, я не совсем еще верю его словам, — я должен еще раз спросить его... опять будто невзначай...

— Стало быть, его хватил удар?.. Почему бы так? Откуда вы об этом узнали?

— Да ведь, господин лейтенант, кому же узнать раньше всех, как не нашему брату, — булочка, которую господин лейтенант сейчас кушают, тоже ведь от господина Габетсвальнера. А сказал нам это мальчик, который утром, в половине пятого, приносит товар.

Святый боже, только не выдать себя... мне хочется кричать... хочется хохотать... хочется расцеловать этого... как его? Рудольфа... Но мне нужно задать ему еще один вопрос... Если человека хватил удар, это еще не значит, что он умер... мне нужно спросить, умер ли он... но совсем спокойно, какое мне дело до владельца булочной; лучше мне смотреть в газету, пока буду спрашивать...

— Он умер?

— Ну разумеется, господин лейтенант; тут же, на месте.

Чудесно! Чудесно! А кто знает — возможно, это случилось потому, что я зашел в церковь?

— Вечером он был в театре; упал у себя на лестнице — привратник услышал шум... Ну вот, они его внесли в квартиру, а когда пришел врач, все уже давно было кончено.

— Очень печально. Мужчина во цвете лет. — Я превосходно сказал это, никто ни о чем не догадался бы... а ведь мне приходится изо всех сил сдерживать себя, чтобы не заорать или не прыгнуть на бильярд.

— Да, господин лейтенант, очень печально; такой был славный господин, двадцать лет подряд приходил к нам изо дня в день, он и наш хозяин — старые приятели. А жена, бедняжка...

Кажется, еще никогда в жизни я так не радовался... Он умер — умер! Никто ничего не знает, и ничего не произошло! Какое счастье, какое сказочное везение, что я зашел сюда, в кафе!.. Не будь этого, я бы застрелился совершенно зря. Значит, судьбе так угодно было... Где же этот Рудольф?.. А, вон там — болтает с мальчишкой, который продает сигары и папиросы... Итак, он умер, умер — мне все еще не верится! Как мне хочется пойти туда, убедиться в этом своими глазами! Возможно, удар приключился с ним от ярости, от той злобы, которую он сдерживал... Э, да какое мне дело, от чего! Самое главное: он умер, и я могу жить, опять могу располагать собой!.. Странно — я все время макаю в кофе булочку, которую для меня спек господин Габетсвальнер! Очень вкусно, господин фон Габетсвальнер! Объедение! Так, а теперь недурно бы выкурить еще сигару...

— Рудольф! Эй, Рудольф! Перестаньте наконец морочить мальчишке голову!

— Что угодно, господин лейтенант?

— Дайте «Трабукко»...[16]

Я так рад, так рад... Что бы мне такое сделать?.. Что бы мне такое сделать?.. Что-то я должен сделать, иначе меня тоже хватит удар — от избытка радости!.. Через четверть часа я махну в казарму и велю Иоганну сделать мне холодное обтирание!.. В половине восьмого — ружейные приемы, в половине десятого — маршировка. Стеффи я напишу, что на сегодняшний вечер она должна освободиться во что бы то ни стало! А в четыре часа пополудни — погоди, любезный! погоди, любезный! Я в самом подходящем настроении... Изрублю тебя в кусочки!

Фрау Берта Гарлан

(Перевод Л. Савельева)

Медленно спускалась она с холма, не по широкой извилистой дороге, ведущей в город, а по узкой тропинке между виноградниками. Она держала за руку маленького сына, он шел все время на шаг впереди нее, так как для обоих не хватало места. Заходящее солнце светило ей прямо в лицо, и лучи его были еще так ярки, что Берте пришлось глубже надвинуть на лоб темную соломенную шляпу и опустить глаза. Склоны горы, к которым лепился городок, окутывал золотистый тумак, внизу поблескивали крыши, а вдали от города, средь лугов, сверкая, несла свои воды река. Воздух был совершенно недвижим, и вечерняя прохлада, казалось, наступит еще не скоро.

Берта на минуту остановилась и огляделась вокруг. Она была здесь совсем одна с ребенком, удивительная тишина окружала ее. И наверху, на кладбище, ей сегодня тоже никто не встретился, даже старуха, которая обычно поливала цветы и ухаживала за могилами, — Берта иногда беседовала с нею. Берте показалось, что она уже очень давно из дому и давно ни с кем не говорила. Вдруг где-то на колокольне пробило шесть часов. Значит, не прошло и часа, как она вышла из своей квартиры, а с тех пор, как она разговорилась на улице с красивой фрау Рупиус — и того меньше. И даже те несколько минут, что она стояла у могилы мужа, показались ей теперь совсем далекими.

— Мама! — внезапно окликнул ее мальчуган. Он высвободил руку и побежал вперед. — Мама, я могу ходить быстрей тебя!

— Подожди же, Фриц! — воскликнула Берта. — Ты ведь не оставишь маму одну. — Она догнала его и снова взяла за руку.

— Мы уже идем домой? — спросил малыш.

— Да, Фриц, мы сядем у открытого окна и не отойдем от него, пока не стемнеет.

Вскоре они достигли подножья холма и неторопливо направились к городу по тенистой каштановой аллее, что тянулась вдоль побелевшей от пыли большой дороги. И здесь им редко встречались прохожие. По дороге навстречу им проехало несколько телег, возчики брели рядом с кнутом в руке, два велосипедиста катили за город, вздымая тучи пыли. Берта невольно остановилась и смотрела им вслед, пока они почти совсем не скрылись из виду. Малыш тем временем влез на скамью.

— Посмотри-ка, мама, что я умею, — крикнул он и приготовился спрыгнуть. Мать схватила его за руки и осторожно сняла со скамьи. Затем она села.

— Ты устала? — спросил мальчик.

— Да, — ответила она и сама удивилась, что это на самом деле так. Ибо только теперь она почувствовала, как сильно утомил ее зной, и едва преодолевала дремоту. На ее памяти в середине мая еще не бывало таких жарких дней. Со скамьи, где она сидела, она могла окинуть взглядом дорогу, по которой только что шла: сверкая на солнце, тропинка взбегала вверх между виноградниками до ярко освещенной кладбищенской стены. Такую прогулку Берта обычно совершала два-три раза в неделю. Уже давно путь на кладбище стал для нее только прогулкой. Когда она там, наверху, шла по усыпанной гравием дорожке между крестами и могильными плитами и у могилы мужа творила тихую молитву или клала на холмик несколько полевых цветов, сорванных ею по дороге, она не испытывала ни малейшей скорби. Правда, прошло уже три года, как она его похоронила, — ровно столько, сколько она прожила с ним.

Глаза ее сомкнулись. Она вспомнила, как приехала в этот город спустя несколько дней после свадьбы сыгранной в Вене. Они совершили небольшое свадебное путешествие, какое мог себе позволить человек со скромными средствами, женившийся на бесприданнице. В Вене они сели на пароход, поплыли вверх по Дунаю и провели несколько дней в Вахау[17], в маленькой деревушке, совсем близко от города, где должны были поселиться. У Берты еще отчетливо сохранилась в памяти небольшая гостиница, где они жили, садик у реки, где они, бывало, сидели после захода солнца, спокойные и немного тоскливые вечера, столь мало похожие на времяпрепровождение молодоженов, какое она рисовала себе, когда была совсем юной девушкой. С этим ей, конечно, пришлось примириться.