Я признаюсь во всём - Йоханнес Зиммель

Голос продолжал звучать. В моем черепе громко и тепло стучала кровь. Моя кровь. Я еще жил. Моя кровь говорила: вперед.

Я прислушался к словам.

Вперед. Дальше. Дальше вперед.

По сцене прошел Вернер Краус и попросил коня, за которого он был готов отдать свою корону.

Вперед. Вперед. Только вперед, говорила моя кровь. Кровь в моем черепе. Кровь, которая протекала и омывала глиобастому. Моя кровь. В моем черепе.

Занавес опустился, я видел это через какую-то пелену. Опять неистовые аплодисменты, вспыхнули огни, люди до хрипа в голосе вызывали великого исполнителя главной роли. Он выходил на сцену и кланялся, кланялся огромное количество раз. Аплодисменты не смолкали. Среди тех, кто аплодировал громче всех, был и я.

— Чудесно! — по-английски прокричал мне Тед Бакстер. — Разве он не великолепен?

— Да! — прокричал я. Я хлопал как сумасшедший. — Он великолепен!

Я смотрел вниз на рампу. Там стоял Вернер Краус и все еще кланялся. Все видели его, кроме меня. На его месте я видел кого-то другого, я видел его совсем ясно, и я громко аплодировал ему.

Я видел себя самого. И я кланялся сам себе и сам себе выражал одобрение.

31

После этого вечера события начали разворачиваться намного быстрее. На следующий день уже с утра позвонили и пришел доктор Клеттерхон. Он привел с собой доктора Ойленгласа. Ему было совсем не трудно через клинику Ойленгласа узнать, где я живу. Оба сначала были очень возбуждены и озабочены, но мне удалось успокоить их своим ровным, почти радостным расположением духа. Я обещал не делать никаких глупостей (как выразился Ойленглас), а также прийти через несколько дней на первый сеанс рентгеновского облучения. Я и не собирался отказываться от своего обещания, хотя у меня были совсем другие планы. Мое обещание очень успокоило обоих. Маргарет оно тоже успокоило. Я также сказал Клеттерхону, что мне очень жаль, что пришлось обмануть его, и он принял мои извинения. Когда я пообещал все-таки прислать его коллеге фото с автографом Алана Лэддса, он посмотрел на меня с каким-то испугом. Он почувствовал что-то неладное.

После обеда я набрал знакомый номер с необъяснимым чувством, что мне придется звонить еще раз. Опять никто не ответил, телефон, как и раньше, был переключен на сервисную службу.

Иоланта исчезла.

Второй звонок был не напрасен. Оба раза я звонил из телефонной будки у остановки трамвая «Гросхесселоне». Я был на машине, Маргарет настолько успокоилась, что отпускала меня одного в город.

— Алло, — сказал голос, когда я набрал номер второй раз.

— Добрый день, это Чендлер.

Возникла короткая пауза.

— Слушаю, мистер Чендлер, — вежливо сказал Мордштайн. У меня было ощущение, что я ему помешал.

— Можно мне к вам зайти?

— Да, конечно… — он медлил. — А в чем дело?

— В свое время вы сделали мне предложение… — начал я, но он быстро меня перебил:

— Ах да. По этому вопросу?

— Я хотел бы это обсудить с вами.

— Прекрасно. Когда вы хотите прийти?

— Можно прямо сейчас?

Он опять помедлил, затем сказал:

— Когда вы будете?

— Через десять минут.

— Хорошо.

Он жил недалеко от железнодорожного вокзала, на Шванталерштрассе, адрес у меня был. Это был прекрасный солнечный осенний день, тепло хорошо действовало на меня. На лифте я поднялся на пятый этаж и позвонил в дверь, на которой было написано имя Мордштайна.

Он открыл сам. В полосатом красно-синем шлафроке, как всегда элегантен.

— Проходите, — сказал он и провел меня в уютно обставленную холостяцкую квартиру. Одно окно было открыто, далеко внизу слышался уличный шум. Я огляделся.

— Садитесь, — сказал он.

— Вы один?

— Да, а что?

— Я просто спросил, — сказал я. Странно, но у меня было ощущение, что в квартире есть еще кто-то. Я не мог объяснить это ощущение, но оно не оставляло меня. Оно не беспокоило меня, даже приносило чувство определенного безрадостного, тяжелого и утомленного удовлетворения. В квартире был еще кто-то. Я знал это. Но он сказал обратное — что я мог поделать? Мордштайн предложил сигареты и коньяк. Я принял оба предложения. Затем он подсел ко мне.

— Итак, вы хотите получить бумаги?

Я кивнул.

— Разве я не говорил вам, когда мы встретились впервые, что вы придете ко мне?

— Да. Я часто думаю об этом. Откуда вы могли это знать?

— У меня есть что-то наподобие шестого чувства, — сказал он. — Бумаги только для вас или еще для кого-нибудь? — Он задал этот вопрос, глядя на меня особенно внимательно.

— Только для меня.

— Вы женаты, не так ли? — вежливо спросил он.

— Это к делу не относится, — коротко сказал я.

В этот момент снаружи хлопнула дверь.

— Что это? — Я подскочил и испуганно уставился на него.

— Дверь, а что? — Он продолжал сидеть.

— Вы говорили, что вы один.

— Это правда.

— А дверь?

— Это была дверь где-то рядом. — Он сделал глоток и не двинулся. Я выбежал в прихожую. Она была пуста. Я рванул входную дверь. Коридор тоже был пуст. Я прислушался, но не услышал никаких шагов. Медленно и слегка пристыженный, я вернулся в комнату, и почувствовал, что моя непонятная тоска усиливается. Неожиданно меня начало знобить.

— Извините, — сказал я, — нервы.

— Ничего страшного. Итак, что вам нужно?

— Паспорт, свидетельство о рождении и удостоверение гражданства.

— Американские бумаги?

— Нет.

— Немецкие?

— Австрийские, — сказал я. Он удивленно взглянул брови и слегка улыбнулся:

— Простите мне мою веселость, но это несколько необычное желание.

— Я все хорошо продумал, — сказал я. — А именно: если я от кого-то третьего услышу, что вы не сохранили наш разговор в тайне, я буду все отрицать. Свидетелей у вас нет.

Он покачал головой:

— Ну, ну, мистер Чендлер. За кого вы меня принимаете? Это, в конце концов, моя профессия, не так ли? Я не хочу сам себя отправить в тюрьму. Вы вообще никогда здесь не были — даже если вам самому придет в голову это утверждать.

— Вы не хотите знать, зачем мне нужны бумаги?

— Нет, — сказал он. — Но если вы хотите австрийские бумаги, то мы должны сделать вам еще и удостоверение личности. Иначе вы не пройдете через демаркационную линию в русскую зону.

— Прекрасно, — сказал я.

— На чье имя делать бумаги?

— На имя Вальтера Франка, — сказал я, вспомнив моего мастера, делавшего парик.

— Понятно. — Он допил свой бокал. — Женат?

— Нет.

— Дети?

— Нет.

— Профессия?

— Любая, только не творческая.

— Адрес?

— Лучше всего Вена.

— Место рождения?

— Тоже Вена.

— Сколько лет?

— Около сорока пяти.

Он опять кивнул:

— Прекрасно, мистер Чендлер.

— Вы ничего не записываете?

— Никогда, — сказал он, — за кого вы меня принимаете?

— Можно мне еще коньяку?

Он подал мне бутылку:

— Данные о родителях, их профессиях и так далее — по моему усмотрению, согласны?

— Согласен.

— Вы принесли фотографии на паспорт?

— Да. — Я дал их ему. Он внимательно рассмотрел фотографии и сунул их в карман.

— Как ваше обследование? — внезапно спросил он.

— Спасибо, хорошо, — удивленно сказал я.

— Это меня радует. То есть вы здоровы?

— Да, совершенно.

— Прекрасно, — без интереса ответил он и вежливо улыбнулся.

Я не знаю, почему я ему это сказал, это произошло под влиянием непонятной тоски, которая не отпускала меня с тех пор, как я к нему пришел.

— Послушайте, Мордштайн, — тихо сказал я, — я нездоров. Я неизлечимо болен. И через год я умру.

— Мне очень жаль, — сказал он также равнодушно. Он откашлялся. — Сколько вы можете заплатить?

— Сколько будут стоить бумаги?

— Пока не могу сказать.

— Примерно?

— Примерно тысяч шесть, — ответил он. Я рассчитывал на восемь тысяч.

— Хорошо, — сказал я, — тогда сейчас я дам вам две тысячи.

Он тщательно пересчитал банкноты и спрятал их.

— Когда я получу бумаги?

— Через пять дней.

— То есть в субботу, — сказал я.

— В субботу.

— Это точно? Я должен знать точно.

— Точно, если принесете деньги.

Я кивнул.

— Да, деньги, — повторил я и посмотрел на него. — Не заинтересует ли вас еще одно дело, Мордштайн?

— Я заинтересован в любом деле. О чем идет речь?

— О деньгах.

— Что это за деньги?

— Деньги, которые принадлежат мне, — сказал я. — Немецкие марки. Достаточно крупная сумма.

— Что я должен сделать?

— Вы могли бы помочь мне поменять их на австрийские шиллинги.

Он молча с любопытством смотрел на меня, потом тихо засмеялся.