Загадочная Коко Шанель - Марсель Эдрих

— Дайте мне огня, Димитрий!

Война для нее оказалась не так страшна, как она опасалась. Немцы не помешали продавать шляпы и платья из джерси. Март Давелли построила красивый дом на баскском побережье, неподалеку от Сен-Жан-де-Люз. Летом Коко играла там в гольф. Купаясь, она не снимала чулок. На фото мы видим Шанель в купальном костюме, ноги обтянуты шелковым трико по моде тех лет. Снимок сделан в разгар войны, в 1917-м. Рядом с ней Бой Кейпел. Он отдыхал между двумя сделками с углем. На заднем плане господа в белых брюках, темных блейзерах, в сдвинутых набок канотье: Эдмон Ростан[104] и Пьер Декурсель. Коко никогда не говорила с ним о его романах. Теперь у нее было другое чтение. Чтобы наверстать упущенное, она со страстью проходила курсы (вечерние) у своей новой подруги Мизии Серт[105].

Урожденная Годебска, полька по отцу, русская по матери, Мизиа была, как тогда называли (в хорошем обществе), искательница приключений. Она волновала и тревожила. Откуда она взялась?

А деньги, которые она тратила не считая (главным образом деньги несчастных мужчин, которых околдовывала)? В ней было что-то от загадочной Атлантиды, в этом чарующем создании; над колыбелью Мизии склонились все феи, чтобы одарить ее красотой, шармом, умом и блеском. Еще не умея читать, она чудесно играла на рояле. Ей было пять лет, когда старый Лист сажал ее себе на колени и просил играть для него; он сам нажимал на педали. Форе[106], услышав ее, предложил давать ей уроки. Он пришел в отчаяние, когда она в пятнадцать лет вышла замуж за сына издателя Тадде Натансона, основавшего модный в то время журнал «Ревю Бланш». Он знал всех на свете. Он привел к ним Дебюсси[107], который, аккомпанируя себе на рояле, спел для Мизии все партии из «Пелеаса и Мелисанды».

Она была любимой моделью Ренуара, написавшего восемь ее портретов, один из них находится в Эрмитаже, в Ленинграде, другой — в Филадельфии, в собрании Барнса. В Париже, в Национальном музее современного искусства можно увидеть ее портреты кисти Боннара, Валлоттона, Вюйяра[108].

Когда она позировала Ренуару, он рассказывал ей о Коммуне, а его прислуга, знаменитая Габриэлль, не переставала критиковать то, что он делал. Иногда он умолял Мизию обнажить шею и плечи:

— Ниже, прошу вас! Почему вы не показываете вашу грудь? Это преступление!

Рассказывая об этом в своих мемуарах[109], Мизиа вздыхала:

— После его смерти я часто себя упрекала, что не разрешила ему увидеть все, что он хотел. Иногда он готов был расплакаться. Никто, как он, не умел оценить женскую кожу.

Завтракая у нее, Тулуз Лотрек рисовал ее на меню. Он называл ее Ласточка. Меню выбрасывали. «Какая жалость! Какой ужас!» — стонали позднее те, иронизировала Мизиа, кто «насмехались над Лотреком, хохотали перед полотнами Ренуара, спрашивали, какой стороной надо повесить пейзажи Боннара и даже не знали о существовании Малларме…»[110]

Малларме приходил к Мизии в Вальве не читать свои поэмы. Он приходил в сабо. Однажды вечером она прервала его, пожаловавшись на мигрень. Он встал и ушел. Она решила, что он рассердился. Через час он вернулся с таблеткой аспирина. К Новому году он прислал ей гусиную печенку с четверостишием, которое она потеряла.

— Ну почему я должна была сохранять все, что мне дарили. Меня могли принять за чудовище, если бы я все это копила, — оправдывалась она. На ее веере Малларме написал:

«Крыло бумажное взмахнет —Ему известны грозовые высиИ легкой радости полетСозвучий фортепьяно Мизии»[111].

Она открыла Ван Гога и предлагала его картины за 200 франков всем своим друзьям. Никто из них не купил ни одной. Те же друзья затыкали уши, когда она заставляла их слушать Стравинского. Григ играл ей «Пер Гюнта». Слушая «Смерть Озе», она лила «потоки слез». Ибсен подарил ей свою фотографию в рамке с автографом.

Все обедали у Тадде Натансона, владельца «Ревю Бланш». Все обедали и у второго мужа Мизии, богатейшего Эдвардса, владельца газеты «Матэн» и Театра де Пари. Это был любопытный тип, похитивший Мизию у Натансона, подобно тому как царь Давид — прекрасную Вирсавию[112] у своего капитана. Но Эдвардс не отправил Тадде умирать на войну, он послал его «на уголь», чтобы тот разбогател. И воспользовавшись его отсутствием, сумел убедить Мизию, что она любит его.

Кто, кроме Мизии, посмел бы прервать Карузо?[113] — Довольно! Не могу больше! — воскликнула она, дойдя до изнеможения, когда он пел у нее неаполитанские песни.

«Никогда, — рассказывала она, — я не видела, чтобы человек был так ошеломлен, как он».

Поль Моран[114] оставил ее замечательный портрет, из которого я позволю себе привести отрывки:

«…пожирательница гениев, влюбленных в нее: Вюйяр, Боннар, Ренуар, Стравинский, Пикассо… коллекционерка сердец… ее прихоти немедленно становились модой, использовались декораторами, подхватывались журналистами, имитировались пустоголовыми светскими дамами. Мизиа — королева современного барокко… Мизиа — капризная, коварная, объединяющая своих друзей, не знающих друг друга, чтобы «иметь возможность поссорить их потом», как уверял Пруст[115]. Гениальная в вероломстве, утонченная в жестокости, Мизиа, о которой Филипп Бертело[116] сказал, что ей не следует доверять то, что любишь. «Вот идет кошка, прячьте ваших птиц», — повторял он, когда она звонила к нему в дверь. <…> Мизиа Парижа символистов, Парижа фовистов[117], Парижа первой мировой войны, Парижа Версальского мира[118]… Мизиа, чьи пронизывающие насквозь глаза еще смеялись, когда рот уже кривился в недобрую гримасу».

Может быть, следует вспомнить драматические обстоятельства, при которых она появилась на свет божий. Мать ее, Софи Годебска, жила в Брюсселе, муж ее в это время отделывал в Санкт-Петербурге дворец княгини Трубецкой.

От неизвестного «доброжелателя» Софи Годебска узнала, что он наслаждался любовью (принятое тогда выражение) с ее молодой тетушкой, которой успел сделать ребенка. Софи Годебска немедленно отправилась в Санкт-Петербург.

«Один Бог знает, каким чудом (рассказала Мизиа в своих мемуарах) ледяной русской зимой она добралась до цели своего путешествия. Поднялась по ступенькам дома, покрытого снегом. Прислонилась к косяку двери, чтобы перевести дыхание и позвонить. Знакомый смех донесся до нее. Рука ее опустилась. После тех нечеловеческих усилий, которые ей придала любовь, безмерная усталость, полный упадок духа овладели ею».