Прости… - Януш Вишневский

Сестра Матильда не знала, ни где находится этот Заир, не знала она ни слова по-французски и вообще не хотела покидать свой монастырь и «своих детей из прихода». Аббатисса же сделала всё, чтобы Матильда быстро поменяла мнение. Остракизм, лишение права покидать стены монастыря, изоляция во время совместных молитв и приемов пищи, грубые, унизительные замечания в присутствии других сестер. В свое время тетка Матильды вышла замуж за польского еврея, который после марта шестьдесят восьмого года был вынужден эмигрировать из Польши, но по пути в Израиль остановился в Париже и остался там навсегда. Много лет он работал у Гедройца[21] для парижской «Культуры». Именно он приехал встречать Матильду в парижский аэропорт имени Шарля де Голля, прервав ее путь в Киншасу. После месяца, проведенного в тетушкиной семье, Матильда нашла в Нанте свое новое место и новое призвание. Поселилась в лютеранском монастыре, под началом которого был онкологический хоспис для детей. Искала любые контакты с Польшей и поляками. Когда до нее дошли вести, что одержимые «Солидарностью» французские студенты раздают польские облатки французам, сумела убедить пекарню в своем монастыре выпекать облатки. Винсент встретился с ней в каникулы восемьдесят девятого. Она уже говорила по-французски не хуже него. За все это время ей только раз удалось съездить в Польшу. Год назад. И то с французским паспортом. Монастырь ходатайствовал за нее и помог получить французское гражданство. С польским паспортом она бы не отважилась. В принципе, она могла бы всё сделать быстрее, если бы получила политическое убежище во Франции, но это не входило в ее планы. Она не считала, что ее преследует коммунистический режим, потому что четко понимала: ее гонители – аббатисса, приходской ксёндз и его высокопреосвященство кардинал. И хоть церковная система очень похожа на коммунистическую, но для просьбы о политическом убежище подспорье слабое. Поехала, подгоняемая ностальгией, посмотреть на свой польский монастырь. В приходе проповеди читал, исповедовал и своими скользкими пальчиками в уста прихожан просвирки совал тот же самый ксёндз. Ничего не изменилось…

Очередное Рождество перед отъездом на стажировку в Краков он проводил в Нанте. Нет во французском сочельнике такого душевного подъема, как в польском. А в его родном доме этого подъема не было и вовсе. Перед разводом родителей это был лишь совместный обед. Чуть более изысканный, чем все прочие обеды, главным образом тем, что на столе появлялись деликатесы, которых не было в обычные дни: фуа-гра, индейка в каштанах и, естественно, запиваемые шампанским устрицы и улитки, которые обожал его отец. Как и во всех французских домах, обед завершал традиционный праздничный bûche de Noël, десерт, напоминающий польский рулет с кремом или мороженым. Никто ни с кем не делился облаткой, не обнимался, не пел хором колядки. Он не помнит такого, чтобы его родители говорили с ним о рождении Иисуса, о яслях в Вифлееме или вообще о чем-либо, что говорило бы о религиозном генезисе этого дня. В домах многих его друзей Рождество вообще не праздновали. Все у них начиналось только на следующий день с распаковки подарков и совместного обеда. После развода родителей как-то так стало, что устриц и индейку в каштанах он ел с новой семьей отца двадцать четвертого декабря, а фуа-гра и bûche de Noël на следующий день у себя дома с мамой.

После приезда в Польшу настоящую магию польского семейного сочельника он ощутил, только когда сблизился с Пати и она вошла в его жизнь. Первый раз в Новом Сонче, в доме ее родителей, а потом в их общей квартире в Кракове. Он позволил увлечь себя всем тем неведомым доселе эмоциям этих нескольких необычайных часов, которые в Польше проходят совсем по-другому, чем во Франции. Он выучил наизусть все главные польские колядки. Когда их пели хором за столом, он был единственным, кто знал все куплеты, чем вызывал нескрываемое восхищение и снискал всеобщее уважение. Большинство поляков – у него до сих пор такое мнение – смогут спеть самое большее начало колядки, а потом только сидят и мурлычат мотив. А уж что говорить о рождественской мессе – этом в чистом виде хоровом мурлыканье.

Один из Рождественских сочельников с Пати – тогда она уже была его женой, причем обвенчана во второй раз, в костеле, – они решили провести только вдвоем. В его представлении это было своего рода бегство от талонов на мясо, ночных очередей перед мясным магазином, чтобы эти талоны заменить на что-то мясное, всех хлопот, связанных с подготовкой к празднику, так, чтобы он был «как всегда» в стране, которая хвалилась в теленовостях, что ждет апельсины, плывущие судами из «братской Кубы», но шоколадки для своих детей держала только в валютных магазинах.

Все началось с того, что Пати в каком-то букинистическом наткнулась на книгу – правда, в очень плохом состоянии, – написанную Жорж Санд, у которой в свое время в Польше был имидж эксцентричной некрасивой любовницы Шопена, курящей сигары и трубку и бросившей вызов правилам приличия: носила мужской костюм и ругалась как последний парижский клошар. Санд, муза артистического мирка Парижа, любовница многих художников, и при этом замужняя – пусть даже и в сепарации – женщина, она провела со своим очередным любовником, Шопеном, и двумя своими детьми несколько месяцев на Майорке. Написала об этом книгу «Зима на Майорке». Рождественский сочельник 1838 года Шопен, Санд, маленький Морис и одиннадцатилетняя Соланж провели в городке Вальдемосса в нескольких километрах на север от Пальма-де-Майорка, столицы острова. В Вальдемоссе зимой очень часто бывают проливные дожди, дует сильный ветер, температура днем не превышает, как правило, пятнадцати градусов, а уж что говорить про ночь, когда она бывает гораздо ниже. В опустелом монастыре картезианцев Ла Картуха, где Санд с Шопеном и детьми поселились в трех отдельных кельях, окна не были застеклены. Так что ничего удивительного, что предусмотрительные монахи на зиму уезжали из монастыря в более теплые места. Для туберкулезника Шопена монастырь не был лучшим выбором, но тем не менее проведенные в нем несколько месяцев оказались удивительно плодотворными. Именно там, в опустевшем монастыре, написал он цикл из двадцати четырех прелюдий, в том числе и знаменитую прелюдию «Капли дождя». Скорее всего, именно близость любимой Санд, а не красоты Майорки вдохновили Шопена.

Очарованная Шопеном с детства, а Санд – со студенческих лет, Пати деликатно намекнула ему, что, несмотря на две регистрации брака – церковную и гражданскую, – у нее не было ни одного свадебного путешествия. А потом восторженно поведала ему о «невероятной находке в букинистическом магазине». Вот так и случился их незабываемый свадебный Рождественский сочельник на Майорке. В Вальдемоссе. Там, где были Шопен и Санд, и в полном соответствии с замыслом Пати.

Как жена гражданина Франции Пати получила свой загранпаспорт в общем-то без хлопот. Он как француз мог в любую минуту пригласить свою польскую жену «к себе во Францию». Причем приглашение посылал не из Франции, а из Кракова, из той самой квартиры, где он проживал со своею женой, то есть с ней. Процедура абсурдная для нормальных людей, но не для милиционеров Народной Польши из паспортных столов. В один прекрасный день он написал такое приглашение и подписал. Пати приложила приглашение к аккуратно заполненному многостраничному формуляру заявления для получения загранпаспорта, отстояла несколько часов в очереди, чтобы всё это сдать, а через четыре недели беспокойного ожидания – отказы выдачи паспорта без объяснений причин, кроме каких-то таинственных «интересов общества», случались нередко – еще несколько часов в очереди за готовым паспортом. Он долго не понимал причин радости поляков, возвращавшихся из отделений милиции со своим паспортом. То, что его загранпаспорт лежит где-то на полке шкафа у него дома, для него было естественно. В Народной Польше загранпаспорта народа тоже лежали на полках, но в сейфах отделений милиции. Коммунисты сделали из загранпаспортов культовый предмет, труднодоступный, вожделенный. То, что для него во Франции было одним из основных конституционных прав, в Польше было выдаваемой властями привилегией. Гражданин или гражданка должны были почувствовать себя осчастливленными щедростью власти, которая позволила им стать – пусть на краткий период поездки, но всё-таки – обладателями загранпаспорта. Это власть решала, когда и куда может отправиться (если решит, что вообще может) в путешествие гражданин или гражданка. А если люди состояли в браке, то загранпаспорт часто получала гражданка, а гражданин не получал. Или наоборот, хотя, как правило, из страны не выпускали гражданина, а выпускали гражданку. Потому что, не дай боже, пришло бы им в голову остаться навсегда например, в империалистической Англии, враждебной Америке или реваншистской Германии. А так, когда только у одного из супругов есть загранпаспорт, то такая «нелояльность и неблагодарность» в отношении социалистического государства, которое бесплатно их воспитало в детских садах, бесплатно обучало с начальной до высшей школы, случалась значительно реже. Так говорит статистика. А даже если до этого доходило, то можно было наказать «предателя». Заставить вторую половину тосковать в одиночестве дома еще минимум пять лет – не выдавать загранпаспорт. Это чтобы они не соединились друг с другом на территории вражеского государства. То же самое в отношении родных сестер и братьев оставшегося за границей гражданина. Для них тоже на пять лет опускается паспортный шлагбаум. Вот такое коллективное наказание за бегство на Запад вероломного братишки. А поскольку бегств на Восток не отмечалось, то и загранпаспорта в страны так называемой народной демократии оказались не нужны и их заменила соответстующая печать во внутреннем паспорте, который в Польше называется удостоверением личности. Естественно, после подания соответствующего заявления в местные органы внутренних дел. Если милицейское изучение такого прошения – например, путем расспроса соседей, сослуживцев – выявляло, что податель заявления не вполне благонадежен как гражданин социалистического государства, потому что, например, его взяли на границе с публикациями парижской «Культуры» или же он был замечен в постоянном уклонении от участия в первомайских демонстрациях или же не ходил на так называемые выборы так называемых депутатов в так называемый сейм, то такой, с позволения сказать, «товарищ» не получал в свое удостоверение личности печати, которая открыла бы ему дорогу в соцстраны. Это должно было сильно осложнить его жизнь, поскольку лишало массы возможностей. Например, провести отпуск с семьей в Болгарии, где он мог бы искупаться не в холодных водах Балтики, а в теплом Черном море и наесться досыта дефицитного в Польше винограда, увидеть в оставшееся (от походов по магазинам ради того, чтобы «оправдать поездку») время прекрасный Будапешт или приобрести опять-таки дефицитные (в Польше) подгузники, стиральный порошок или детскую одежду в гэдээровском Дрездене. Народная Польша как могла затрудняла своему народу путешествия по миру, хоть и делала это менее эффективно, чем братские Чехословакия, Болгария, Советский Союз, и не так изощренно, как ГДР, которая буквально торговала загранпаспортами для своих граждан – преимущественно оппозиционно настроенных – с ФРГ, зарабатывая на этом солидные суммы западногерманских марок. Польский барак в социалистическом лагере был относительно бедным, но из него иногда можно было выйти подышать свежим западным воздухом.