Деды - Всеволод Крестовский

— Что «так точно», сударь, я вас спрашиваю? — ещё строже повысил свой тон император. — Что чина своего не знаете, это, что ли, «так точно»?

— Никак нет, ваше величество, я говорю «так точно», что я штаб-ротмистр.

— Ага, то-то, сударь!

«Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Вынеси счастливо, Мати Пресвятая Богородица!» — мысленно молится Черепов, дрожа от холода на запятках. А санки меж тем мчатся по Малому проспекту Васильевского острова и приближаются к Чекушам, к тому месту, где обыкновенно устраивается съезд на зимнюю дорогу в Кронштадт, проложенную по льду так называемой «Маркизовой лужи».

Тут стояла гауптвахта и при ней унтер-офицерский караул. Прохожих на этом пустыре почти не попадалось. На горизонте за взморьем, сквозь пустые тучи, начинали пробиваться рдеющие полосы заката, обещая на завтра мороз и ветер. Бодрый рысак наконец устал и запотел. Пар валил от него клубами. Чтобы дать передохнуть лошади, государь приказал кучеру пустить её шагом и повернулся к Черепову.

— Господин офицер, скажите мне чин ваш?

— Штаб-ротмистр, ваше императорское величество.

— Ан вот и неправда, сударь! Ротмистр!

— Ротмистр, ваше императорское величество! — бойко подхватил Черепов.

— То-то же, сударь, знайте! — кивнул ему государь с милостивой улыбкой. — Ну, скажите же мне, господин ротмистр, — продолжал он, — как могло таковое случиться, что вы позволили себе показаться на улице без оружия?

Черепов с полной откровенностью стал рассказывать, как было дело, как он после развода зашёл с несколькими товарищами позавтракать к Юге, как после нескольких бутылок началась игра, как он проигрался в пух и, вспомня любимую особу, вздумал поставить на её счастье, на бубновую даму, свой последний заветный червонец и как в это самое время явился графский вестовой с запиской.

— Кто играл с вами? — нахмурясь, спросил император.

Черепов в крайнем смущении потупил глаза, не решаясь выдать товарищей.

— Государь! покарайте меня; я один виноват во всём! — произнёс он с глубоким, искренно-сердечным чувством.

— Впрочем, я не любопытствую знать их, — сказал император, подумав. — Я ненавижу ложь и презираю лжецов, но в сём случае вполне понимаю побуждение, которое удерживает вас назвать ваших товарищей. Я вас прощаю. Но как могли вы всё-таки забыть ваше оружие, тем паче если получили письменный ордер от вашего начальника и должны были спешить непосредственно к нему?

— Государь! — ещё тише и смущеннее заговорил Черепов. — Я получил не ордер, а простую записку, и не от начальника, а…

— А от кого, сударь?

Черепов потупился и молчал.

— Уж не от той ли особы? — улыбнулся император.

— Вы угадали, ваше величество! — скромно поклонился Черепов. — И потому-то, — продолжал он, — как только увидел я строки, начертанные её рукой, то и света невзвидел от радости и восторга, ибо это ещё суть первые строки, первый знак внимания, полученный мною от неё… И я кинулся как ошалелый бежать на её призыв, забыл про оружие, забыл и всё на свете, а уж это, вероятно, товарищи догадались передать мою шпагу вестовому, как вдруг встреча с вашим величеством.

— Да, встреча с моим величеством, — перебил государь, начиная снова хмуриться. — Всё это прекрасно! Но я желал бы знать, сударь, на каком это основании и по какому праву, и по чьему наконец повелению солдаты моей гвардии летают любовными постильонами и передают амурные цидулки?

— Клянусь, государь! — с жаром воскликнул Черепов, подняв свою голову и прямо, искренно взглянув в глаза Павла. — Клянусь честью, это не амурная цидулка, это просто записка самого ординарного содержания.

— Охотно верю вашей искренности, сударь, но всё-таки желаю знать, кто это дерзнул распоряжаться, ради партикулярных посылок, ординарцами графа Харитонова-Трофимьева?

Что было отвечать на этот вопрос и как назвать заветное, дорогое имя? Как выдать ту тайну своего сердца, в которой он даже и ей самой, этой «любимой особе», не осмелился ещё признаться доселе?.. Черепов снова смутился и снова потупился.

— Я жду ответа, сударь! — настойчиво и строго заметил государь.

Положение было ужасное. Неискренность, ложь или дальнейшее молчание могли быть пагубны для Черепова, при этой вспыльчивости Павла, при этих резких и быстрых переходах его от гнева к милости и от милости вновь к жесточайшему гневу. Назвать имя графини Елизаветы Ильинишны — не значило ли бы скомпрометировать её, оставив в уме государя, быть может, подозрение насчёт содержания письма, хотя бы и самого ординарного, как уверял он за минуту пред сим? И наконец, уже самый факт, что она, молодая, благовоспитанная девушка, вдруг ведёт какую-то корреспонденцию с молодым адъютантом своего отца, — не кинет ли этот факт на неё, в глазах государя, хотя бы самую лёгкую тень и упрёк в легкомыслии?.. Что тут оставалось делать! А между тем это грозное «я жду ответа, сударь», прозвучавшее из уст Павла непреклонным приказанием, светилось и в его взоре, пытливо и пристально обращённом на лицо молодого офицера.

Медлить далее было уже невозможно. Вместо всякого ответа Черепов достал из кармана записку Лизы и подал её государю.

Павел Петрович пробежал её глазами, и лицо его снова прояснилось, и на губах заиграла та благосклонная, приветливая улыбка, которою подчас он так умел очаровывать сердца и души.

— Так вот кто твоя зазнобушка! — сказал он, возвращая Черепову записку. — Ну, брат, извини, что узнал тайну твоего сердца. Впрочем, можете, сударь, быть спокойны: я её никому не выдам.

Черепов почтительно склонил свою голову.

— И что же, — продолжал император после некоторого молчания, — молодая графиня отвечает вам взаимностью?

— Не знаю, государь, — со вздохом ответил Черепов. — Я никогда ещё на сей предмет не дерзал объясниться с нею, хотя люблю её горячо и много.

— И на её-то счастье ставили на карту свой заветный червонец? Ха-ха! — весело засмеялся император.

— Хотел было, ваше величество, — подхватил Черепов, — да не успел, не удалось! Но я твёрдо верю, что она выручила бы! Непременно!

— Гм… И лучше, что не удалось, молодой человек, поверьте!.. А какую же монету изволили вы, сударь, отдать нищему? — как бы домекнувшись о чём-то через мгновение и быстро переменив свой милостивый тон на несколько подозрительный, недоверчиво спросил Павел.

— Да всё ту же, ваше величество, — усмехнулся Черепов.

— То есть червонец ваш?

— Так точно.

— Гм… Ну, вот видите ли, она и выручила! — снова самым весёлым тоном и даже радостно воскликнул император. — Всё-таки выручила! Там, где и не ждали! ха-ха!.. Это прекрасный поступок, господин майор, я усматриваю доброе и честное сердце… Я люблю это! Но мне нравится также и то, что вы чувствуете влечение к особе достойной! Я знаю её — прекрасная девица — и вполне одобряю выбор вашего сердца. Думаете делать предложение?

— Не смею, ваше величество.

— Почему так?

— Да как сказать!.. Во-первых, неуверенность в ней, отвечает ли она моим чувствам…

— Мм… да, это до некоторой степени основательно. А во-вторых?

— А во-вторых, моё служебное положение, пока ещё маленькое и скромное положение.

— Н-ну, не совсем-то уж маленькое! — воскликнул, перебив его, император. — Ведь вы, сударь, насколько мне известно, кажись… э-э… тово… подполковник?.. Не так ли?

— Точно так, ваше императорское величество!

— Ну, вот видите ли! Штаб-офицерский[47] ранг! Это дело не маленькое и значаще облегчает, сударь, ваши шансы, если там у нас нет ещё какого-нибудь неприятного «в-третьих».

— Увы! Есть и «в-третьих», ваше величество! — пожал плечами Черепов.

— Будто так?! Хм!.. Что же такое?

— Да разность положения. Я хотя и негнусного дворянского рода — старинной отрасли потомок, но… состояньишко невелико: всего-навсего триста душ в двух именьишках, а она — дочь богача и вельможи… Такая ли ей партия пристойна!

— Об этом не думайте, сударь! — подумав, решительно сказал император. — Всё это ваше «в-третьих», как есть, ничего не значащее. Она единственная дочь, и к тому же у неё и без вашего довольно. Старайтесь только, чтобы «во-первых» было удачно, то есть удостоверьтесь в её чувствах к вам, а об остальном не заботьтесь.

В это время санки подъезжали к чекушкинской гауптвахте. До платформы оставалось шагов сорок, не более.

— Караул — вон! — крикнул «часовой у фронта», узнав императора, и на его призыв из караулки выбежало человек десять измайловцев, которые спешно построились впереди сошек.

— Слушай, на пле-чо! Слушай, на караул! — скомандовал своему взводу старший унтер-офицер и, став на своё место, принялся салютовать алебардой. Но этот салют «по-новому» выходил у него и неловко, и смешно.