Чикагский блюз - Дмитрий Каралис

– Обратите внимание, – продолжал уговаривать тот, что с шелухой в бородке, – рамка западноевропейская, а картина китайская или японская. Меж стеклом и задником, – он понажимал пальцем на упругий картон, – многослойный бутерброд. Может, откроем культурненько, глянем? – В его руке щелкнули плоскогубцы. – Мало ли что оставили вам предки? Может, приличную работу начала века…

– А китайская картина разве не приличная работа? – Меня так и подмывало брякнуть про аналогичный экземпляр в музее и шестьдесят тысяч долларов. Какие-то не настоящие перекупщики: на китайский шедевр даже внимания не обращают. – Или вы…

– Восток другой человек собирает, – досадливо сказал очкарик, – его сегодня нет… Ну так что – откроем?

– А кто закрывать будет?

– Я помогу! – нетерпеливо кивнул очкарик.

– Это я вам помогу, – заупрямился я. – А вы соберете все как было…

– Ладно, ладно, договорились.

Очкарик беспрерывно кивал головой; толстяки стояли порознь: один – на входе в магазинный зал, как на шухере, второй – рядом с очкариком, готовый принять, подать, подержать.

Я подставил ладошку и набрал горсточку прохладных гвоздей. Очкарик убрал плоскогубцы, положил картину лицом вниз на подлокотники кресел, ловко подцепил ногтями картон задника и извлек его из рамы.

Пахнуло пылью и слежавшейся бумагой.

Толстячок, стоявший на подхвате, чихнул.

– Блин! Мне же сказала Люси: не лезь к старью, а я, блин!.. – Он вновь чихнул.

Очкарик с лицом фокусника вытаскивал с задней стороны рамы следующий лист картона – он гнулся и был потоньше первого.

– Оппоньки! Что я говорил!

Еще прежде, чем он произнес эти слова и перевернул картон, я понял, что с лицевой стороны есть рисунок.

– Ба-а! Кажется, пастель. Давно ее не было…

Очкарик осторожно возложил лист на раму, и толстяки, напирая друг на друга, сунули носы к обнаружившейся картине.

Женщина под фиолетовым зонтиком лежала на животе в поле цветов и с улыбкой смотрела на меня. Она смотрела именно на меня, знала меня и смотрела. «Привет! – говорили ее глаза. – Вот мы и встретились. Ты меня забыл? Ха-ха-ха… А я тебя нет! Ну вспоминай же, вспоминай, как меня зовут!» На ней возлежало легкое розовое платье, и босые, согнутые в коленях ноги, которыми эта женщина болтала в воздухе, не попадали под тень зонтика и приятно согревались солнышком. Шелковое платье было длинным, почти до пят, но оно упало с незагорелых, мелькающих в воздухе икр к коленям и легло бледными розовыми горками среди цветов. Женщина утопала в цветах, их было много – целая лужайка, и лишь те, что были на первом плане, можно было разглядеть отчетливо: вот наша ромашка, васильки, львиный зев, белые колокольчики… Остальные скорее угадывались, покрытые легкой дымкой, словно смотришь на них через сбитый фокус.

– Сколько бы вы за нее хотели? – очкарик потеребил меня за плечо. – Деньги сразу…

Я вдруг понял, что если сейчас же не расстанусь с этой женщиной, то не расстанусь с ней никогда. Мы будем смотреть друг на друга, и больше ни на кого я смотреть не смогу… Как же ее зовут? Да-да, раньше я знал ее имя, но забыл, забыл, надо напрячься и вспомнить!.. Я отодвинул перекупщиков, взял в руки раму вместе с рисунком и слегка наклонил к себе. Какие краски! Это здесь, в бледном свете коридора. А если вынести на улицу… На мгновение мне даже показалось, что женщина зовет меня к себе, и я могу войти в картину и лечь на траве лицом к лицу, она будет щекотать мне лицо травинкой, я вырву травинку и коснусь губами ее пальцев…

– Так сколько? – повторил голос за моей спиной.

…Когда я уже ехал по Приморскому шоссе в Зеленогорск и припоминал подробности разговора, мне показалось – нет! я был твердо уверен! – что, когда мне задали этот вопрос: «Сколько?», я загадал: если назову цену и они согласятся, то отдам немедленно; если начнут торговаться или поднимут на смех, не продам никогда и ни за какие деньги.

Я назвал цифру в восемьсот долларов – во столько Настя накануне оценила все наши финансовые потребности.

– Нет проблем!

Картина превратилась в трубочку, нырнула в невесть откуда взявшийся чертежный тубус, а в мою руку ткнулась упругая стопочка денег:

– Пересчитывайте!

– Все правильно! – Я посмотрел на доллары и сунул их в карман джинсов.

Картина исчезла, будто ее и не было. Она растворилась, как клиповая картинка в телевизоре, и из-за стекла на меня вновь смотрели наши славные китайцы. На мгновение мне даже показалось, что фокус с картиной – их рук дело.

Опуская некоторые мистические видения, я рассказал эту историю Насте. Она только махнула рукой и заплакала, словно и не была рада деньгам. Потом вытерла слезы и попросила:

– Сходи отдай маме деньги, пусть готовится к юбилею…

И взялась торопливо протирать стекло и раму картины бархоткой – за время всех этих передряг они изрядно заляпались…

IX. «Чикагский блюз»

1

В то лето парень в черной тугой майке с зелеными драконами на мускулистых плечах развозил по нашим улочкам бухающую музыку.

Черная лакированная иномарка плавно переваливалась на колдобинах, плыла вдоль дач, и в домах начинали подрагивать стекла. Сидевшему на кожаном сиденье было лет двадцать пять, и можно было только гадать об источниках его достатка. Пацаны на велосипедах юркой свитой примыкали сзади, не решаясь приблизиться к сверкающим бокам музыкальной шкатулки.

– Бум-бум-бум! Что это за музыка! – ворчал вслед машине дядя Жора, раскладывая на веранде экономические пасьянсы. – Где вообще современное песенное искусство? Из всех песен только и знают припевочку про чай «Липтон»: «В знак хоро-о-ошего вку-уса!» Тьфу на них! Такие песни можно сочинять километрами, по три рубля за запятую! Вот мы с твоим батькой в молодости как сядем, бывало, в Клубе моряков: он за гитару, я за ударные – и все девки наши!.. А сейчас что?

– Вы имеете в виду девок или музыкальную сторону дела? – вполголоса уточнял я.

– И то, и другое! – отрывисто отвечал дядя Жора, щелкая калькулятором. – И то, и другое!..

Иногда мне не верилось, что дяде Жоре, как и отцу, в прошлом году стукнуло шестьдесят пять. Неожиданно один из близнецов словно помолодел лет на пять.

Отрывистой манерой говорить и хитро горящими глазами дядя Жора стал напоминать сатирика Жванецкого. Стоило ему выйти на нашу улицу и начать обсуждать с соседями план установки трех секретных прожекторов для внезапного освещения любителей шарить по чужим огородам, как всем становилось весело от его голоса. Возьмись дядя Жора читать трагические сцены рассказа «Муму» писателя Тургенева, и слушатели валялись бы от смеха впокатуху, махали руками и просили бы пощадить. Даже его отчет жене о похоронах сослуживца: «Ну, похоронили, понимаешь. Все хорошо, без драк и скандалов. Лежал как живой…» – вызывал улыбку, словно дядька побывал не на похоронах, а на семейном празднике.

– Если бы нам не запретили заниматься джазом, я бы стал вторым Вени Гудменом! – пытался реконструировать прошлое дядя Жора. – Ты не представляешь себе, как я играл на саксофоне! Потом какой-то дурак поэт сочинил: «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст!» – и нам с твоим батей пришлось забросить это благородное занятие. Да! Вот, Бог даст, подкоплю деньжат и куплю саксофон. Тогда вы узнаете, что такое настоящая музыка и «Чикагский блюз»!

– «Чикагский блюз»? Что это такое?

– «Чикагский блюз», – мечтательно вздохнул дядя Жора, – это сама жизнь. Его хорошо играть компанией, где все друг друга знают и понимают… Н-да…

Я сказал, что в наше время тоже гоняли за длинные прически под «Битлз» и запрещали выступать в школе с самодельными рогатыми гитарами. Но мы все равно собирались и играли у кого-нибудь дома.

– Сколько же стоит саксофон? – поинтересовался я.

– Не знаю, не знаю, – помотал головой дядька. – В любом случае, у меня все деньги в обороте. На днях надо забрать в одном месте и вложить в «Ломбард», там подняли годовую ставку на десять процентов!

– Со стороны-то может показаться, что вы ворочаете миллионами, – подтрунивал я над дядькой, – а на самом деле даже саксофон не можете себе позволить.

– Какие миллионы! Миллионы могли быть, если бы твой батька меня поддержал и мы бы занялись подъемом драгоценностей со дна океана. Или свинцовых кабелей со дна Ладоги. А он, видишь ли, заартачился – доцент вуза не должен заниматься коммерцией! А лауреат Государственной премии должен? И теперь я, как курочка-ряба, в одиночку клюю по зернышку – то в «Гермес-финансе», то в «Нефтьалмаз-инвестзолоте». А какие у нас с ним могли быть заработки!.. Сказка!..

До тех пор, пока Катька с мужем Никитой не ссудили его из Москвы деньгами, чтобы «не класть все яйца в одну корзину» и приобрести страшно доходные акции питерских инвестиционных фондов, дядя Жора пытался очаровать моего отца грандиозными проектами.