Хроники незабытых дней - Владимир Гросман

А пока, оставив багаж в камере хранения аэропорта, вернулись домой под недовольное бурчание соседей.

И вот, свершилось, мы сидим в самолёте авиакомпании «Индиан Эйрлайнс». Просторный салон «Боинга» благоухал незнакомыми ароматами, смуглые стюардессы в ярких шёлковых сари зажгли палочки сандала и разнесли незнакомую советским людям «фанту». Звучала тихая восточная музыка. Слегка обомлев от такой благодати, немногочисленные сограждане, включая меня, вмиг стали любезными и предупредительными. Ведь мы почти за границей.

Начали прогревать двигатели, когда сидевшие впереди подвыпившие молодые люди, явно индийские студенты, вдруг стали шуметь и даже как будто драться между собой. Один из них поднялся и, обернувшись к нам, на хорошем русском языке громогласно заявил: — Я пять лет прожил в Москве. Что вам сказать, херовая эта страна! Салон притих. Как все советские люди, я часто и с удовольствием материл родимую власть, но, будучи русским интеллигентом, не терпел, когда подобное делали чужие. Как говорится, хоть я и некрасив, но это моё лицо, и оно у меня одно. Чтобы прекратить это красноречие, я отстегнул ремень и поднялся с кресла. Зная мой характер, Ира повисла на руке. — Сиди, выведут обоих. Опять не улетим.

Пока препирались, парня усадили его друзья. «Боинг» взял разбег и взлетел.

Глубокой ночью самолёт сделал промежуточную посадку в Тегеране. Чтобы не искушать судьбу, мы решили не покидать салон. И вот, в раннее, но уже невероятно знойное мартовское утро 73-го года мы, наконец, ступили на древнюю и прекрасную землю Индии. И пока правящая партия, напрягаясь, крепила систему швейковского идиотизма внутри страны, я три года гордо нёс бремя белого советского человека в джунглях Бихара. P.S. Первое, что сделал, разместившись в гостинице в Нью-Дели — послал в редакцию, конечно в конверте, открытку с изображением одного, не самого скромного барельефа, из всемирно известного храма любви в Каджурахо. Скульптурная группа состояла из нескольких пар мужчин и женщин в немыслимых позах решавших демографическую проблему Индии ХI-го века. В сопроводительной записке я рекомендовал Пете Ступишину поместить открытку в стенгазете под заголовком «Дело „гомобабелей“ живёт и побеждает». К сожалению, открытка не дошла до редакции.

Я так нашу жизнь описал,Что людей забавлял мой рассказ…Только мы с вами знаем,Что шутка дурная:Веселого мало для нас!

Два путешествия «Синдбада»

Вместо предисловия

Временами, когда я выполняю какую-нибудь бездумную работу — мою посуду или чищу занесённые снегом дорожки у родного томилинского дома, перед глазами как наваждение возникают картинки тропиков. Иногда уходящее в даль мокрое шоссе, скользящее под тёмно-зелёным сводом громадных деревьев, связанных между собой змеями лиан.

Припоминаю это место — дорогу между Ифе и Ибаданом в Нигерии. А порой вижу верхушки кокосовых пальм, освещенные красноватым светом заходящего солнца — типичный пейзаж центральной Индии, где я проработал годы. Описывать Индию пока не решаюсь, после удивительно поэтичных книг Елены Блаватской, касаться этой темы всё равно, что пересказывать «Песнь песней» Соломона своими словами.

В последнее время почему-то всё чаще вспоминаю Африку, поэтому расскажу о двух командировках в Нигерию, а заодно, пользуясь случаем, «о времени и о себе». Конечно, кое о чём придётся умолчать. Не всё ещё можно рассказать, да и не всё нужно. Были и поступки, о которых сейчас вспоминать не хочется, «но кто из нас на палубе большой не падал, не блевал и не ругался».

Моя память хранит не лубочные картинки ухоженной Европы, а затерянные в джунглях безымянные городишки и белые полуразрушенные храмы на зелёных холмах жарких стран. Думаю, тяга к тропикам пришла из «счастливого детства», которое совпало с войной и по сей день вызывает чёткий ассоциативный ряд — холодно, пасмурно, тоскливо. Вспоминать его не люблю, но раз уж взялся за перо, попытаюсь.

Рос я хилым, стеснительным и даже робким ребёнком. Меня воспитывали мама и бабушка в редко выпадавшие свободные минуты. Отца обожал, но до семи лет виделись редко. Он постоянно воевал, то на монгольской границе, то на фронтах Великой Отечественной. Нашу комнату в Москве на Кировской разбомбили в первые дни войны и, вернувшись из эвакуации, мы с мамой и бабушкой полгода жили в дровяном сарае в Сокольниках, а с 44-го в бараке, в районе нынешней останкинской башни.

В медицинской энциклопедии едва ли найдётся детская болезнь, миновавшая меня. Пару раз вообще должен был освободить дефицитную жилплощадь, но как-то уворачивался. Как и былинный Илья Муромец, я много лет «лежмя лежал на печи», то бишь не вставал с постели. К сожалению, на этом сходство наших биографий и заканчивается. Было мне около пяти, когда бабушка Анна Алексеевна, где-то на свою голову раздобыла томик Жюля Верна и начала читать вслух «Таинственный остров». Безбожно коверкая иностранные имена и названия — у бабушки было четыре года церковно-приходской — она прочла роман примерно за месяц. «Господи, Твоя воля» — восклицала бабушка Аня, с трудом выговаривая имена Пенкрофа, Сайреса Смита или Айртона. За Жюлем Верном, последовали Д. Дефо, Р. Стивенсон и далее по списку.

В 44-м отца отозвали с фронта в Москву. Не узнав чужого небритого дядьку, с неделю подозревал в нём то португальского работорговца Альвареса, то немецкого шпиона. По вечерам я ныл и канючил, изводя взрослых просьбами почитать что-нибудь. Со временем в комнате появился маленький братик, все были заняты, пришлось научиться читать самому. Меня записали в детскую библиотеку Центрального Дома Красной Армии. В редкие воскресенья, когда не температурил, мы с бабушкой садились на останкинском кругу в почему-то всегда холодный трамвай, и около часа ехали до «Уголка Дурова», затем шли пешком до ЦДКА.

В библиотеке, как постоянному клиенту, разрешалось самому бродить между стеллажами, и выбирать книги. Я тянулся за наиболее потрёпанными, зная, что они самые интересные, и с замиранием сердца, просил библиотекаршу разрешить взять пять книг. В те годы на руки больше двух книг брать было не положено.

Я жил на два мира, первый — чёрно-белый, пахнущий кислыми щами, но реальный, второй — полный красок и таинственных запахов, индейцев и пиратов. Действительность тех лет скользила мимо, не задерживаясь в сознании. Помню туннель барачного коридора, освещенный лишь шипящими примусами.

Правда, на кухонном столе, у обитой рваным чёрным дермантином двери высился единственный керогаз — предмет зависти многочисленных соседей. За дверью проживала семья будущего академика-астрофизика Ю. Шкловского. Помнится, их котёнок ел тёртую морковку и я ему (котёнку) завидовал.