Пустота - Майкл Гаррисон

– Прости, дорогая, – начинала она, но ничего больше не придумывалось. В каком-то смысле ей даже извиняться не хотелось: она паниковала. – В общем, перезвони мне.

Бедная Марни! Потом она прошлась по дому с пылесосом и распахнула все окна, чтобы прогнать запах краски. Кот Джеймс принялся бродить по спинке дивана, где она сидела перед телевизором, и тыкаться мордой в лицо.

– Джеймс, – говорила она ему, без особого интереса ковыряя жареную картошку с тунцом, – ну ты негодник…

Кот ответил шумным, как работающая кофемолка, мурчанием.

Анна рано пошла спать, и ей снились сложные сны, в которых ее новую ванную переместили на перрон вокзала Ватерлоо, где в предвечерний час не протолкнуться, как на трибунах футбольного стадиона; там ванну заполнила вода лазурных оттенков, и глубоко внизу замельтешили настоящие рыбы, и Анна проснулась среди ночи в промокшей ночнушке с убежденностью, что за миг до пробуждения странные тепло и свет, что мелькали за окном красными, как китайские фонарики, и оранжевыми, как подсолнух, вспышками, исчезли. Ей казалось, что на нее кто-то смотрит. Она вылезла из постели и спустилась выглянуть в заднюю дверь. На лужайке и клумбах лежала молочная от тумана ночь; но вдалеке, по ту сторону реки, слышался протяжный собачий лай. Вокруг ее щиколоток закружились потоки холодного воздуха. В остальном же снаружи царил штиль. Джеймс сидел посередине лужайки, как статуэтка; повернул было морду посмотреть на нее, убедился, что хозяйка покинула дом, приветливо потянулся и пошел прочь. Собачий лай приблизился. Вернее, он теперь казался одновременно очень близким и далеким, музыкальным и неразборчивым, отстраненным от всего, что ожидаешь обычной ночью. Лаяли теперь не за рекой. Лаяли у Анны в беседке.

Беседка изначально была выкрашена в цвет, который Тим Уотермен называл «сербским желтым», но с годами выцвела до бледно-лимонного оттенка на досках; она стояла в ночи неприметная и серая, точно пляжный домик, а у подножия из земли снова тянулись экзотические цветы. Высокие колокольчики и наперстянки бледных, прозрачных пастельных коричнево-розовых оттенков; вокруг цветков роились сотни белых мошек. «Как красиво!» – подумала Анна, но собачий лай стал еще громче и снова приблизился. Захваченная чувством, промежуточным между восторгом и страхом, она подошла к беседке и потянула за ручку двери: та сперва застряла, потом поддалась. На мгновение ей примерещился уходящий в бесконечность ландшафт высоких трав, словно с обложки научно-фантастического романа, и голос:

– Ни шагу дальше. Ни шагу дальше, Анна!

Затем собаки накинулись на нее. Трудно было их сосчитать: они щелкали челюстями и толкали ее лапами, скалили клыки и высовывали языки, тела их, длинные, но мускулистые, переливались желтовато-коричневым и фиолетовым. Непонятно было также, какой они породы. Не успела она даже осознать происходящее, как ее сбили с ног, отбросили от двери, она упала на лужайку во тьме, смеясь и задыхаясь, а собаки принялись ее облизывать, давя весом и распространяя волну сильного запаха.

– Нет! – крикнула она. Рассмеялась. – Нет, погодите!

Поздно. Ее ночнушка задралась выше талии[48].

14

Энантиодромные зоны[49]

Гало полнится наваждениями разных сортов. Они обитают в разных пространствах.

Двоим предстояла краткая встреча на грузовой палубе «Новы Свинг». Первым прибыл тот, кто называл себя М. П. Реноко. В данный момент он ретранслировался через сверхсветовой канал с кассового аппарата одной из закусочных сети «Блестящий пятицентовик» в Южном полушарии Нью-Венуспорта, но, несмотря на это, позиционировал себя человеком и, проходя сквозь переборку, действительно напоминал – вплоть до седой щетины, поношенного короткого дождевика и голых щиколоток – нанимателя Толстяка Антуана, который оскорблял своим видом бизнес-ценности Ирэн и яростно спорил с Руби Дип о природе китча. Начал он с того, что обследовал саркофаги, а те покорно-боязливо приветствовали его.

Реноко гладил их, точно породистых собак, и насвистывал цирковой мотивчик. Время от времени одобрительно кивал. Самому маленькому он сказал с усмешкой:

– Вижу, ты снова взялся за старую игру?

И добавил, широко раскинув руки, словно желая обнять все три артефакта одновременно:

– Раз вы снова в одной команде, это серьезная угроза!

Он кропотливо инспектировал саркофаги: то и дело остановится, подышит на стекло иллюминатора или бронзовую деталь отделки, потом протрет рукавом плаща. Но спустя некоторое время он вдруг замер и сел в углу. Лицо и поза его разом отразили полное равнодушие. Он словно бы впал в ожидание чего-то. Саркофаги тоже успокоились. Воспроизвести состояние сознания Реноко в тот момент было довольно сложной задачей. Он называл себя человеком, но не мог им считаться. Он зародился из нескольких строчек кода, в последний раз независимо осознававших собственное существование в дни славы цирка Сандры Шэн, а ныне во всех смыслах был эмергентным существом. Он не сводился к единственному кассовому аппарату или единственной закусочной, но облекал собой всю сеть «Блестящий пятицентовик» (а та, в свой черед, выступала филиалом «ФУГА-Ортоген»), в том числе ее финансовые и бухгалтерские программы, транспортную службу и строительный департамент, кадровые ресурсы и, всего более, повседневную их вирусную активность. Модифицированный вирус герпеса, которым заражался каждый работник закусочной, отвечал не только за контроль заказов кетчупа или решение пополнить меню новым блюдом, но и за генерацию, стабилизацию и самовыражение существа, известного как М. П. Реноко. Эти различные явления означали, дополняли или порождали его. В каком-то смысле он представлял собой набор инструкций, оставленный самою мадам Шэн, когда та решила отойти от дел цирка. Однако нельзя же функционировать пятьдесят лет подряд, не обзаведясь неким подобием собственной личности. Сам Реноко иногда полагал, что в том и заключается определенная гарантия его существования, хотя полной уверенности у него не было.

Примерно через час в противоположном углу палубы что-то началось. Над полом запорхали несколько бледно-зеленых мошек света, потом исчезли. Появившись снова, стали лениво дрейфовать навстречу друг другу, кружиться, как мошкара в послеполуденную жару, разделяясь и снова собираясь, пока через несколько минут не приняли четкую, узнаваемую форму. Эта фигура была несколько крупнее обычного человека и парила над палубой, так что плечи ее отстояли от плит пола на шесть футов, а ниже начинался компромисс между человеческим телом, мясными лохмотьями и обгоревшим плащом. У нее имелись руки, а вот ног не было.

– Привет, – тихо промолвила она. Саркофаги взбудоражились. Стали толкаться и пихаться. Светодиоды всех оттенков требовательно замигали на боковых гранях. Если Реноко очаровывал чужаков внутри, то новоприбывший вливал в них странную порывистую, нервную энергию. Палуба наполнилась такой ядреной смесью электромагнитных стилей и мотивов, что у М. П. Реноко волосы встали дыбом. Встряхнувшись, он поднял голову. Разум его вернулся оттуда, где витал. По лицу пробежала хитрая усмешка, и на миг он обрел полное сходство с человеком.

– Привет, – сказал он. – Давно не виделись.

– Я тебя помню, чувак. Ты дерьмово выглядишь.

– Мы оба дерьмово выглядим, – заметил М. П. Реноко, – но ты на мертвяка смахиваешь.

Смех.

– А в остальном – как у нас дела?

Реноко жестом обвел палубу.

– Достаточно хорошо. Как видишь, мы немного отстаем от графика.

– Знаешь ли, я не уверен, что тут вообще какой-то график уместен.

Реноко, казалось, увереннее утвердился в углу.

– Но мне бы хотелось его придерживаться, – сказал он. – Я последнее время малость замотался.

– Пятьдесят лет – долгий срок, челло.

– Если хочешь так считать, вольному воля. Я жду не дождусь отпуска.

– Ну да, пора бы, – согласился новоприбывший. – И тебя спустят в унитаз данных.

В продолжение этого диалога он деловито открывал панель на корпусе одного из саркофагов. Когда панель откинулась, он перегнулся через створку и утонул внутри по локти, словно работая с каким-то двигателем. По палубе прокатилась рябь полевых эффектов, похожая на люминесценцию в прибое. Все три саркофага тоже зарябили, накачивая теплый воздух странной физикой. Пошел обмен данными, который сопровождала различная музыка. М. П. Реноко наблюдал, как диковинные состояния вещества крадутся по стенам, преподнося себя как символы, галлюцинаторные огоньки или сценки из его собственного прошлого. Большей частью этот процесс заставлял его чувствовать необычную усталость. Он то и дело тер левую руку правой. Потом медленно поднялся, и ему вдруг вспомнился один из рассветов в цирке, взлетно-посадочное поле на забытой планете. Каждое утро отличалось – и каждое было похоже на остальные. Резкий свет на цементе, воздух пахнет солью и жареным. Хрупкая женщина, похожая на китаянку, с высоко зачесанными рыжими волосами, в узком зеленом платье чёнсам, маревом порхает в тепловой ряби между палатками, приковывая все взгляды, будь то людские или чужацкие.