Схватка - Ильяс Есенберлин

И Еламан спокойно, не поворачиваясь, ответил:

— Да, это и был действительно штаб заговорщиков, Нурке. А собрались они для того, чтобы решить, как действовать против вас.

Серая сухая степь мчалась мимо них. И снова ни куста, ни тени, ни бабочки.

— Останови машину, я пересяду к тебе, поговорим, — сказал Ажимов. — Я вижу, что надо что-то действительно предпринять и немедленно.

10

Большой праздник в поселке Саят. Сегодня все его население справляет шестидесятилетие Даурена Ержанова — славнейшего и старейшего геолога Казахстана. Мысль об юбилее возникла совершенно случайно во время одной из очередных бесед Даурена. Тот говорил, говорил о несчетных богатствах этого края да и обронил ненароком: «Жаль, что мне через десять дней стукнет шестьдесят, а то бы я...»

Вот к этим-то его словам и прицепилась молодежь. Когда он встал со стула, его сразу обступили со всех сторон.

— Так что же, справим ваш юбилей, Даурен Ержанович? — сказал кто-то из самых юных и пылких.

И сразу вокруг все зашумело.

— Ну справим, справим, конечно, справим, что за разговор.

— Да как еще справим-то!

— Вот выпьем-то ребята!

— Спрашиваешь!

— Ого-го-го!

Но тут старик сказал сухо и четко:

— Никакого юбилея не будет. И я прошу вас, товарищи, ничего не выдумывать. Во имя хорошего отношения ко мне прошу.

И в наставшей тишине объяснил:

— Ничего, друзья мои, радостного в моих шестидесяти годах нет. Доживете — сами поймете. Когда Эйнштейна друзья уговаривали сходить на пьесу Бертольда Брехта — есть такой хороший немецкий драматург — он ответил: «У меня, друзья, ходить по театрам уже времени нет, и когда вам исполнится шестьдесят — вы это поймете». Вот так-то, дорогие мои юноши и девушки! Шестьдесят лет — это вам не тридцать.

И тут кто-то воскликнул:

— Именно, шестьдесят лет не тридцать! Второй раз уже не встретишь! Так что, хотите или не хотите, а через десять дней мы гульнем на славу.

Старый геолог только сердито махнул рукой и ушел к себе.

Торжество наметили провести в Красном уголке и в смежных с ним комнатах. Составили столы, накрыли их белейшими скатертями, расставили тарелки, рюмки, стаканы, граненые и тонкостенные, — таких оказалось очень немного, а рядом поставили алюминиевые фляжки, эмалированные кружки и еще что-то, уже совершенно не праздничное. Зато закусок и бутылок было точно много — стоял коньяк, московская, столичная и петровская старка. На видном месте сверкало серебряными горлышками пять бутылок шампанского. Угощение приготовили тут же, старался экспедиционный повар, поэтому от блюд валил пар, они шипели, дышали жаром, от них шел пленительный запах перца, лука, чеснока и других острых специй. Среди столов и табуреток — стульев нет — снуют озабоченные организаторы. То и дело то один, то другой залетает в кухню, и повар, маленький худой мужчина с красным распаренным лицом, свирепо машет на них ножом и кричит:

— Все будет сделано, все будет сделано. Заради бога молю — не мельтеши ты под ногами! Дай работать! Заради бога прошу! Ну куда, куда к котлу полез! Ах ты господи! Вот люди!

Дамели в кухню не входит; она распоряжается сервировкой. На ней шелковое небесно-голубое платье. Две тугие косы, отливающие черным смоляным блеском, свисают чуть не до пола. Около окна стоит Бекайдар и молитвенно смотрит на нее. На нем шелковая сорочка, тщательно выглаженный черный костюм, цветастый галстук.

А рядом, в комнате, где помещается убогая экспедиционная передвижка и лежат ящики, набитые образцами, сидят старики: Даурен, Жариков, Нурке, Еламан. На виновнике торжества светлый костюм с фиолетовой искоркой, белая сорочка и строгий черный бантик-бабочка. Так он больше похож на старого артиста, чем на геолога. А руки безостановочно бегают; хватают то блокнот, то карандаш, что-то чертят, жестикулируют.

— Между прочим, я остался еще потому, что там была очень хорошая рентгенометрическая лаборатория, — говорит Даурен. — Так что я наконец мог заняться рентгеноструктурным анализом, расшифровкой кристаллической постройки по методу профессора Болдырева. Замечательная это штука — рентгеноскопия! Воочию видишь кристаллическую решетку вещества. И вот тут мне в голову пришла идея, — и карандаш его опять побежал по бумаге. — Вот, предположим, кварц, и в нем заключено золото... Тогда картина будет, примерно, такая... вот смотрите.

Нурке улыбнулся и покачал головой.

— Ах Дауке-ай, Дауке-ай, — произнес он каким-то странным тоном, не то соболезнующим, не то насмешливым, — вы совсем, ну, ни капельки не изменились за эти годы. Все такой же страстный, нетерпеливый и так же, — он вздохнул, — ничего, ну ничегошеньки не принимаете во внимание.

Даурен в изумлении поглядел на него и хотел что-то сказать, но в комнату влетела Дамели. Она вся так и светилась от радости.

— Папа, отец идет! — крикнула она, и сразу же в окне промелькнула костлявая, похожая чем-то на хищную птицу фигура Хасена. Он сегодня выглядел — кто его знал — совершенным франтом. На нем был хотя старый, но образцово вычищенный и выутюженный черный бостоновый костюм, на голове академическая черная шапочка, черные, доведенные до блеска, но, конечно, видевшие всякие виды штиблеты. Ко всему этому — белоснежный воротник, фрачная рубашка и красный в крапинку галстук! «На свадьбу-то ты пришел не так, — зло подумал Ажимов, — и опять посмотрел в окно: не идет, а бежит, скотина, и лицо все время кривится — не поймешь — плачет он или улыбается».

Даурен вскочил и бросился из комнаты.

— Ну, послал бог дурачку праздничек, — зло усмехнулся Еламан.

— А ну! — рявкнул вдруг Ажимов. — Чем тут сидеть и болтать глупости, иди помоги Бекайдару.

Когда на Еламана кричали, он как бы растворялся в воздухе, так и сейчас никто не заметил, как он исчез.

Ажимов вышел из комнаты, он увидел: стоят в красном уголке двое мужчин, обнимаются и плачут. Он хмуро и молча прошел мимо.

— Да милый ты мой, да соколик ты мой! — причитал Хасен. — Я ведь совсем недавно узнал, что ты приехал. Хотел сразу же лететь к тебе, да подумал — нет! Сердце не выдержит. Я ведь и не чаял тебя видеть живым. Да и сейчас не верю, точно ли это ты!

— Я! Я! Я! — отвечал Даурен, тоже плача и не вытирая слез. — Э, брат, я самый! И видишь — живой и невредимый. Ну дай же, дай же и мне посмотреть на тебя.

— Аллах, аллах. Значит, и на самом деле есть ты, аллах, если мог послать мне такую радость, — плакал старый охотник.

И вдруг чистый девичий голос сзади выкрикнул:

— Вы обнимаетесь, а я то что? Вы меня-то забыли, отцы мои!

И тут Хасен вдруг отпустил Даурена, кинулся к Дамели и заключил ее в крепкие медвежьи объятья.

— Айналайын, зрачок мой! Только и была у меня одна мечта: вручить тебя Даурену. Дауке, на! Бери! Вот тебе память о Кунсары.

Вокруг Даурена, дочери и брата собрались уже люди, и некоторые тоже, особенно девушки, вытирали глаза. В это время через круг пробился Жариков.

— Друзья, друзья, — сказал он, наклоняясь и обнимая всех троих, — вам всем троим досталось редкое счастье встретиться через двадцать лет. Скольким моим товарищам не довелось дожить до этого дня. Ну, такую, встречу надо достойно отметить. Прошу к столу. Дамели, командуй парадом — веди своих отцов на их места.

Первый тост провозгласил Жариков, он сказал:

— Товарищи, сегодня нашему уважаемому другу и самому старшему из членов нашего коллектива исполнилось шестьдесят лет. Только три или четыре человека здесь присутствующих знают его больше тех пяти-шести месяцев, которые он проработал с нами, но, товарищи, и этих месяцев оказалось достаточно, чтобы мы полюбили его всем сердцем.

— Правильно, кацо! — крикнул Гогошвили.

— А полюбили мы его, — продолжал Афанасий Семенович, — за его большое сердце и золотые руки. За то, что время, кажется, не коснулось нашего юбиляра. Пять месяцев — ничтожный срок, но за этот ничтожный срок он сумел стать для одних из нас братом, для других отцом, для третьих советчиком, и для всех нас без исключения — другом. И поэтому я думаю, что не ошибусь, если скажу от имени всех присутствующих: «Дорогой Даурен Ержанович! Друг наш хороший, мы все очень любим тебя!»

— Правильно, правильно! — зашумели вокруг.

— Итак, друзья, этот тост я поднимаю за первые шестьдесят лет жизни Даурена Ержановича, во-первых, а во-вторых, за те шестьдесят, которые за ними последуют, — итак, живите сто двадцать лет, дорогой Даурен Ержанович. Дай я тебя обниму, мой дорогой друг.

Зазвенели бокалы, выстрельнули все пять бутылок шампанского. Тосты следовали один за другим, сразу сделалось весело и шумно, образовались группы, кружочки, компании. Через полчаса кто-то запел песню и полстола присоединилось к ней, а еще через пять минут окна дребезжали от мощного рева геологов.

Только два человека не поют. Они сидят и разговаривают. Им многое нужно сказать, а еще больше друг от друга выслушать.