Траурный марш по селенью Ранкас - Мануэль Скорса

– Много цветов, сочные цветы, кормись да жуй, – продолжал дон Альфонсо.

– Что у тебя на уме, выборный?

– И для овечек хватило бы…

– Дон Альфонсо!

– Утащим их! – сказал Ривера.

– Тс-с… тс-с…

– Зачем тащить? – сказал Медрано. – Может быть, их нам подарят. А что? Алькальд имеет право подарить цветы. Здесь она сгниют.

– Не подарят… – усомнился Гора.

– Скажут, неприлично.

– Попытка не пытка, – заметил выборный.

– Как же, подарят! По-ихнему, пусть сгниют, – уверял Гора.

– Если нам дадут цветы, овечки продержатся еще неделю, – сообразил Фортунато.

– Скажут, что святотатство, – настаивал Гора.

– Надо выиграть время.

– Зачем?

– Не знаю, – сказал старик, – не знаю. Неужели тебе неприятно привести сюда своих бедняжек?

Колокол кладбищенского сторожа выгнал их за ограду, но они не удалились, остались у ворот и спорили дальше. Уже в сумерках вошли они в Серро-де-Паско и по дороге в Ранкас не переставали говорить. На следующий день рано утром они явились в муниципальный совет.

– Кладбищенские цветы?

На мгновенье алькальд онемел, потом разразился хохотом.

– Так можно будет, начальник?

– А что? – сказал алькальд. – Но один я это решить не могу. Надо будет проконсультироваться с советом.

Кладбищенские цветы? Почтенный совет возопил к небесам. Советник Мальпартида был просто оскорблен. Что скажут жители? Ведь как-никак весьма серьезная, конечно, проблема общины станет тем самым и проблемой города. Серро-де-Паско катится в пропасть. Начнем хотя бы с этого страшного подорожания электричества. Осторожно! Цветы для умерших священны. Если уж и могилы перестанут уважать, до чего мы дойдем?

Алькальд настаивал. Дело быстро шло к тому, что община поголовно переселится на кладбище и так или иначе завладеет им.

– Не понятно, живые они или мертвые. Возможно, как будущим обитателям кладбища, цветы принадлежат им по праву. В сущности, это вопрос времени.

Нажал он и со стороны закона. Конституция Перуанской республики ясна: никому не вменяется делать то, что закон не предусматривает, и не запрещается, – вы слышите, сеньоры? – не запрещается делать то, что он не пресекает. А разве в законе сказано, что нельзя дарить кладбищенские цветы? В мудром перуанском законодательстве нет ни одного пункта, который гласил бы: «В случае, если иностранная компания огородит все свободные земли, общинам Паско запрещается выпас стада на кладбище».

– Выпас? – взвился сеньор Мальпартида. – Уж не лучше ли тогда просто забрать эти цветы?

– А как их вынесешь?

– Не лучше ли все-таки впустить скот?

– Это будет надругательство.

– Надругательство налицо, когда есть умысел. А какой святотатственный умысел могут затаить овцы? Ведь и сейчас, в этот самый момент, на кладбище питаются живые существа!

– То есть как это?

Алькальд Ледесма улыбнулся:

– Птички клюют цветы.

Могут ли овцы совершить святотатство? Какая разница между ягненком и птицей? Будет ли надругательством вынос цветов? Как их выносить? Брать на вилы? Щепетильная богословская проблема дебатировалась шесть часов. А что здесь такого? В начале конкисты испанские философы не шесть часов, а шестьдесят лет обсуждали, принадлежат ли. индейцы к человеческому роду. Дело дошло до Рима, и сам папа, потрясая ключами царства, провозгласил «экс катедра», что новооткрытые существа телом, ликом и повадкой поразительно напоминающие людей, действительно наши ближние.

Дебаты в муниципалитете длились меньше. В четыре утра приняли резолюцию: «Совет Серро-де-Паско дает право общинам ввести своих пастбищных животных на городское кладбище, дабы указанный скот, находящийся в состоянии голода, кормился цветами, которые разместили в вышеупомянутом месте первого ноября сего года».

К чести сеньора Мальпартиды сообщу, что резолюцию приняли единогласно.

Глава двадцать девятая

о всеобщем восстании однокопытных, которое подготовили Скотокрад с Конокрадом

Судью Монтенегро окружали дружественные винтовки славной жандармерии и подозрительность четырехсот родичей и свояков. Разве могли победить их пять человек? Это просто сплетни, глупые слухи. Да, против семисот вооруженных стояло только пятеро, но эти пять были люди особенные.

Во-первых, Эктор Чакон, Сова, видел одинаково днем и ночью, его глаза различали в темноте так же, как на свету. Прикиньте, в какую беду он мог завлечь жандармов? Конокрад и Скотокрад с присущей им ловкостью организовали в Янауанке восстание однокопытных. Скотокрад терпеливо объяснял лошадям мировые успехи заговора, а они, чуть не плача, слушали о приближающейся заре вольной пампы и торжественно клялись, что поднимутся как одна. Они ждали лишь сигнала, чтобы проломить черепа жандармам, которые осмелились бы начать гонения после неминуемой смерти судьи Монтенегро. Знатные лошади возглавили заговор и втянули в него с помощью неотразимых кобылок даже жандармских коней. Пингвин и Светляк, победившие на скачках 28 июля, возглавили операцию и снеслись с такими скандально прославившимися жеребцами, как Отдери-каблук, Семь Ветров и Георгин. Лошажье поголовье должно было полягать всю жандармерию в день, когда годовалый желтоглазый жеребец всколыхнет коррали вестью о том, что Монтенегро висит на суку. И. это великое восстанье было еще только началом, потому что из сельв Уануко вынырнул бы Пис-пис, устрашающий посланец ядовитых трав, отравленных корней и усыпляющих маков. Достаточно будет посыпать воду железистыми порошками, и жандармы истекут кровью через все дырки – через нос, и рот, и уши, и задний проход. А еще существуют сны, с помощью которых Скотокрад предупредит облавы! Кроме того, их было не пятеро, а шестеро; только Могучий молчал, у него пропал голос, и за месяцы совместного похода он многозначительно произнес всего три фразы: «Дожди начинаются», «Подождем до жатвы» и «Осторожней, не сглазьте».

– Приятель, почему ж ты не сказал нам, что лошади восстанут? – спросил Тощий.

– Хотел в них удостовериться, – отвечал Эктор Чакон.

– А чего они ждут?

– Когда Монтенегро умрет, вороной жеребец обежит коррали с вымпелом.

– Повесим судью и начнем всеобщую революцию! – воодушевился Пис-пис, откупоривая бутылку водки.

– Чтобы владеть землей, надо перерезать начальство. – Чакон прожевал жестокую ухмылку. Могучий неопределенно улыбался.

– Когда убьем судью, пришлют войска. Мы их остановим. Я могу собрать двести конных в этом департаменте, – пообещал Пис-пис.

– Это верный путь, приятель, – сказал Тощий. – Законным путем добьешься одних издевательств. Моя община в Амбо судится за свои земли вот уже пятьдесят лет.

– Это еще ничего, – сказал Пис-пис. – На юге община Онгой судится уже четыре века. Шесть поверенных ушли на тот свет. Только этого и добились.

– Смотри-ка, хибара! – обрадовался Тощий.

– Нет! – возразил Чакон. – Поедем дальше, пока светло. На заре будем в Туктууанчанге. Оттуда пойдем пешие, верхом нас могут узнать – все же шесть всадников.

Они скакали всю ночь при лунном свете и встретили зарю в Туктууанчанге белые от инея. Ветер рвал одежду, как тысяча собак. При спуске Тощий опять обнаружил пустую хижину. Отдохнули, Расседлали лошадей и расположились в хибарке. Проснулись к полудню, съели свои припасы и дождались, пока день состарится до сумерек. Дождь все шел. С наступлением темноты спустились в Янауанку. Мили через три заметили двух верховых; женщину и паренька. Чакон свернул слишком поздно.

– Эктор! – кричали ему. – Эктор, подойди поближе! – Это был голос Сирилы Янайяко.

– Сюда, Эктор, сюда!

– Куда путь держишь, Эктор?

– Я иду в Янакочу покупать скот.

– Не ходи, Эктор, – взволновалась донья Сирила. – Жандармы ищут тебя по всей округе. Сегодня утром были у тебя, взбесились, что тебя нет, и забрали лошадей у твоего брата Теодоро.

– А что Теодоро делает?

– Восемь лошадей у него забрали. Ходит повсюду, плачется.

– Лучше поедем к тебе, посмотрим, как там что, – сказал Пис-пис.

Донья Сирила исчезла в ночи Туктууанчанги.

Глава тридцатая,

где раскроется немаловажная польза овечьих капканов

Выборный Ривера обманулся: кладбищенских цветов достало на восемь дней; на девятый сами овцы поняли, что жевать больше нечего, и растянулись, как могли, между могилами. На седьмой день Ривера созвал совет. Перед тремя сотнями горестных лиц он признал свою ошибку: если бы в день рокового рожденья Ограды, хотя бы ночью, мать ее заподозрила беду, она бы сделала аборт, но она не заподозрила. Пампа всегда принадлежала тем, кто по ней ходил. Теперь же земля, вся известная земля, вдовствовала внутри кольца, в которое не смел вступить ни один человек. До ближайших селений надо было идти сутками. Бедняга Фортунато, гнивший теперь в Уанукской тюрьме, был прав: отступать дальше нельзя. Надо бороться.