Пока подружка в коме - Дуглас Коупленд

– Господи, Господи! А мои… мои как? Мама, папа?

– Все в порядке. Живы и здоровы.

– А Ричард?

– Замечательно. Он вообще молодец. Он к тебе все эти годы приходил. Каждую неделю.

Карен останавливает взгляд на Меган, так и стоящей у порога.

– А ты – ты, в дверях. Я… я вроде тебя знаю.

– Нет, – говорит Меган; она чего-то стесняется, чувствует себя неловко – редкое для нее ощущение.

– Подойди сюда, – говорит Карен.

Что-то в этой девчонке есть такое… ведь говорили ей о ней… Кто, когда? Она вспоминает разговор с Ричардом, там, на Луне. Черт, ерунда какая-то!

– Подойди, пожалуйста.

Меган нерешительно делает несколько шагов. Она почти парализована – надеждой, предчувствием, слабостью и страхом. Карен спокойно смотрит на нее.

– Ты кто? – спрашивает она. – Мы ведь с тобой как-то связаны.

Меган кивает.

– Сестра?

– Нет.

Карен начинает понимать, как долго ее не было. Она рассматривает Меган, как какое-нибудь трудное алгебраическое уравнение. Она хмурится.

– Как тебя зовут?

– Меган.

Карен вспоминает вслух:

– У мамы должна была быть дочка. Вроде году в семидесятом. Случился выкидыш. Девочку хотели назвать Меган.

Меган собирается с силами. Она подходит к кровати, запрыгивает на металлическую каретку и ложится рядом с Карен – как это было в первый раз, когда они встретились. Теперь их лица обращены друг к другу, они смотрят зрачок в зрачок, мозг в мозг. Кто же она такая? Карен, как ни странно, успокаивается. Она понимает, что постепенно получит ответы на все вопросы. Она говорит Меган:

– Ты такая хорошенькая, правда.

На что Меган отвечает:

– Вовсе нет.

Карен спрашивает:

– Я никогда не видела такой косметики, как у тебя. На концерт вчера ходила?

– Я все время так хожу. Если хочешь, я все смою. Честное слово, мне не жалко.

Она начинает тереть ладонями глаза:

– Стой, – хрипит Карен. – Не надо.

Меган дрожит.

– Я и с тебя однажды хотела стереть весь грим, – говорит она. – Когда увидела тебя в первый раз. Мне было семь лет.

Карен молчит. Она отводит взгляд, рассеянно смотрит в потолок и размышляет. Точно ведь должна быть сестрой, но говорит, что нет. А как на Ричарда похожа…

– Как там мои?

Плотину прорывает.

– Я… я ведь их так изводила! Я плохая, я ужасный человек, а ты – ты теперь проснулась, мамочка… моя настоящая мама.

Карен пошевелиться не может. Но это ей сейчас и не нужно – она не сводит глаз с ревом ревущей девчонки, что лежит, прижавшись к ее правому боку.

– Я и не думала, что ты можешь проснуться, а ты, ты вот – здесь, со мной. Какой же скотиной я была по отношению ко всем.

Меган слезами размазывает тушь и тени. Ее глаза теперь представляют и вовсе жуткое зрелище.

– Тс-с-с, тихо, – шепчет Карен. – Все, все. Я здесь, я с тобой.

Сама она пытается понять причину этого взрыва эмоций. Мама?

– Меган, ты назвала меня мамой?

– Да, потому что это ты. Ну, ты и есть моя мама.

Карен близка к обмороку.

– Что ты несешь? Что ты не… О, Господи! Тогда, на горе Гроуз, с Ричардом? Не может быть.

– Я так хотела поговорить с тобой. Все эти годы. Скажи, тебе нравится панк-рок? Его сейчас снова слушают.

Последний вопрос отвлекает Карен от сводящих с ума мыслей. А Меган вдруг срывается на какой-то дурацкий разговор про «Buzzcocks» и «Blondie». Карен тем временем пытается собрать воедино все доступные ей фрагменты реальности. Она замечает, что в палате нет зеркала. По упавшим на глаза волосам она понимает, что поседела. Несмотря на свою неподвижность, несмотря на то, что у нее самой разум, образ мыслей семнадцатилетней девчонки, она чувствует, что ей нужно быть старшей, более взрослой по отношению к Меган.

Пока она обдумывает все это, Венди считает ее пульс, смотрит на приборы. В коридоре полно людей – сестры, санитары, нянечки – все гудят, как пчелиный улей. Новость мгновенно разносится по больнице. Внизу в холле один из посетителей, друг кого-то из пациентов, звонит в редакцию местной газеты. Венди просит сотрудников выйти из палаты.

Карен вдруг говорит:

– Слушай, Венди, здесь что-то не так. Сейчас, подожди. Я скажу. Да, вот: что вы здесь делаете? Выходной день, рань несусветная. Вы что – знали, что я… что это должно произойти?

– Вообще-то нет, – качает головой Венди, признавая странность такого совпадения. – Даже предположить не могли.

Тут в разговор врывается Меган, ей словно не терпится поделиться свежей сплетней:

– Гамильтон и Пэм вчера вечером хватили лишку героина. Передозировка. Они сейчас в реанимации. Понимаешь, они теперь – законченные наркоманы! Лайнус отмечал Хэллоуин вместе с ними, он их сюда и приволок. А Венди час назад их с того света вытащила.

– Ой, спасибо тебе, Меган, – мотает головой Венди.

Карен молчит, потом спрашивает:

– Они колются героином? И это называется – тридцать четыре года? Они же взрослые люди. Это в мои годы еще понятно, а тут…

– Знаешь, сколько сейчас везде героина, – вздыхает Лайнус.

– Понятно.

Все красивые слова, когда-то заготовленные Лайнусом и Венди на случай пробуждения Карен, куда-то делись – фьюйть… Вместо этого они говорят о какой-то ерунде.

– Эй, Венди, я теперь как – курю или нет?

– Нет, зайка, бросила ты эту гадость, – улыбается Венди, а затем, скорее сама себе, чем кому-то, говорит: – Знаешь, я ведь действительно не понимаю: странное какое-то совпадение – Гамильтон с Пэм, Меган, Лайнус и вот теперь ты. Не хватает только Ричарда. Но чует мое сердце, скоро и он припрется.

Карен смотрит на свою руку – кожа, обтягивающая кость, – узница концлагеря – лучше было не смотреть.

– Черт. Ты только посмотри на меня! Венди, я ведь собиралась на Гавайи. Худела! Вот ведь, блин, исполнились желания. На кого я похожа? Богомол, да и только.

Карен на удивление объективно и достаточно спокойно оценивает себя – свое тело, свое состояние. Она смотрит на Венди, а затем вдруг сладко зевает.

– Эй, Венди, ты что? А, испугалась, что я зеваю? Да ну, не бери в голову. Я просто поспать хочу. Нет, все нормально. Просто поспать. Больше я так не отключусь, я знаю.

Карен подмигивает. Откуда, откуда она знает? Венди опять спрашивает ее, как она себя чувствует.

– Голова немного кружится, – отвечает Карен, – и еще очень хочется пить. Лимонада нет? Пересохло у вас тут все, в вашем девяносто седьмом. Ой, да у меня трубка в пупке!

В коридоре слышится какая-то возня, и через минуту в палате появляется прихваченная кем-то из дома банка газировки с соломинкой.

– Язык, – шепчет Карен, – словно со всех сторон ватой обложили. Лайнус, ты не съездишь к моим? Не хочу, чтобы им по телефону сообщали. Сделаешь?

– Конечно.

– Хорошо. Только, когда они приедут, если я буду спать, не будите меня… – Пауза. – Глупо это, наверное. Но все равно – пусть подождут. Я проснусь, скоро.

Меган целует Карен в щеку, потом снова ложится с ней рядом.

Венди внимательно следит за всеми показаниями приборов, за общим состоянием Карен. Пока выходит, что все, учитывая, разумеется, исключительность случая, идет абсолютно нормально. Меган прижалась к спине Карен – как индейский младенец у мамы на закорках.

– Смотри, у меня твои ногти, – говорит Меган. – И твои волосы. Ну, твои чуть поседели, но это ерунда. Мы их с тобой вместе покрасим. У меня подруга есть, Дженни, она умеет.

– А почему ты вся в черном? – спрашивает Карен. Меган снова чувствует себя дитем малым. Ей вовсе не улыбается рассказывать маме о том, что ей нравится имидж Смерти, ради чего, в общем-то, и надеваются сплошь черные шмотки.

– Это так, захотелось. Больше не буду.

Лайнус сидит на стуле рядом с кроватью – счастливый. Мысленно он повторяет свой долгий путь – по пустыне, по бесконечным паршивым городишкам, через бескрайний океан бессмысленности жизни. И вот здесь, сейчас, неизвестно откуда взявшийся, перед ним распускается цветок. Это бывает так редко – не чаще, чем находишь рубин в рыбьих потрохах. Такое было у Лайнуса в детстве. Такой рубин (на самом деле – просто осколок пластмассы с автомобильного стоп-сигнала) он обнаружил, когда потрошил свежевыловленного лосося на причале в бухте Пендер. Для маленького Лайнуса стекляшка навсегда осталась рубином.

Карен борется со сном, она хочет прочувствовать до мелочей свое новое состояние. То, что рядом старые друзья, – это просто счастье. А еще эта Бог весть откуда взявшаяся дочка-болтушка! В комнате, где нет никого, кроме этих четырех человек, витает какая-то напряженность: у всех слегка кружится голова. Еще бы, ведь они только что стали свидетелями эмоционального пробуждения, даже воскрешения, явления по масштабам сродни тому, как вскрывается лед на Ниагарском водопаде. Глыбы льда, отрывающиеся, откалывающиеся и плывущие прочь огромными сверкающими пластинами. Четверо в палате чувствуют себя околдованными, нет – избранными.