Шоколад (СИ) - Тараканова Тася

— Я что, должен читать твои мысли?

Не знаю

— Ты разозлилась, что не получила письма?

Я прикрыла глаза. Чего он добивается? Доказать свою непричастность? Найти объяснение моим поступкам? В этом допросе нет никакого смысла. Всё уже случилось.

— Или ты считаешь, что я не отдал тебе письмо?

Уверена!

Моё выражение лица стало ему ответом.

— А если скажу, что не делал этого.

Повисло молчание, в которое уместилась моя черепашья реакция. Может и так, но это не меняет сути. Он должен был отправить меня домой.

Полковник наклонился надо мной. Мы смотрели друг другу в глаза. Долго. У него я заметила тёмную точку на радужке. Родинка?

— У тебя глаза медового цвета, Майя.

Полковник медленно отвязал левую руку, перевернул, осмотрел ладонь.

— Порезалась.

Я ответила равнодушным взглядом. Невелика печаль. Он отвязал правую руку, погладил ладонь, задумчиво посмотрел в глаза.

— Моя фамилия Пасечник.

Это даже не вызвало усмешки. Я правильно определила в нём родство с мужем, даже фамилии сошлись, потому что бортниками называли сборщиков дикого мёда. А я в девичестве Пчельникова — маленькая пчёлка, у которой пчеловоды отобрали всё самое светлое и хорошее, что она накопила за краткое лето. Проморгала своё добро, отдала безжалостным людям, которые выкачали мёд, и пошли искать новых трудолюбивых и безотказных пчёлок.

Полковник отвязал ноги, я соединила их вместе. Надо бы походить, тело совсем ослабло и занемело, но это вряд ли сейчас получится.

— Сюда никто не войдёт, я лично проконтролирую. Кормить будут три раза в день.

Полковник нахмурился, глядя на моё индифферентное выражение лица.

— Представь, у нас раньше не было подобных…подобной дикости. Прости, что допустил это…

От его «прости» резко заныли виски, защипало в глазах, будто я плакала целый день. Хотелось сомкнуть веки и снова провалиться в забытьё. Через силу сквозь ресницы я посмотрела на него и отрицательно мотнула головой.

Никогда не прощу…

— Мы находимся в аномальной зоне. Она, действительно, меняет людей, поднимает всю муть со дна.

Муж умел находить убедительные аргументы, чтобы обелить свои самые низкие поступки, он доказал, что из-за меня сбил человека. И всё же последнее время его словесная эквилибристика проходила мимо сознания, я перестала ему верить. Доводы супруга разбивались о мою молчаливую неприязнь.

Это ты установил в колонии такие порядки. Уходи.

Время в изоляторе распределялось просто: лежать на кровати, стоять на батарее, глядя в зарешеченное окно (батарея находилась как раз под окном), ходить по комнате взад вперёд, потому что по кругу в узком пространстве не получалось. Прямо под батареей был умывальник и сбоку унитаз. Все они были подсоединены к единой системе водопровода, я первый раз видела такое чудо инженерной мысли. Встав на крышку унитаза, потом на бачок, я по ним как по лестнице забиралась на батарею и, держась руками за решётку на окне, могла стоять там часами. За окном хоть что-то менялось. Ветерок шевелил листья кустов, в окно стучали капли дождя, небо становилось то грязно-серым, то почти чёрным.

На третий день моего пребывания в карцер явился полковник, как раз, когда я стояла на батарее. Резко оглянувшись на звук открываемой двери, увидев его, я досадливо поморщилась.

— Не высоко забралась?

Можно подумать он заботился обо мне.

— Есть какие-нибудь жалобы? Ничего не нужно?

Лимит нормального общения с человеком, подарившим надежду и безжалостно отнявшим её, был исчерпан. Его превращения из человека не чуждого эмпатии в жестокого начальника уже не могли обмануть. У меня было минимум одежды, одни, чёрт возьми, трусы, которые сейчас сушились на отводе батареи, я вела внутренние диалоги сама с собой, сходя с ума от одиночества, а этот человек играл в доброго дядюшку, зашедшего навестить племянницу.

Ловко сплюнула в раковину под собой.

— Не хами.

А то что?

— Я бы мог принести книгу или блокнот с ручкой…

Чтобы я записывала все ваши мерзкие поступки

Рядом с ним в моей душе поднималась такая ненависть, что стоять на батарее было наилучшим вариантом для нас обоих. Если бы находилась внизу, наверняка кинулась бы, целясь обломанными ногтями ему в лицо.

— Но теперь вряд ли…

Взглянув на элитный образец мужской силы и власти, стоящий на истёртом деревянном полу в голубой отглаженной рубашке, словно жених, я вдруг вздохнула и отвернулась.

Иди мимо, Пасечник. Мёда нема

Что радовало и утешало — это кормёжка. Еду, видимо, со стола сотрудников передавали сквозь небольшое окно в двери, в неё же наблюдали за мной, а вот видеокамеры — зоркого глаза в углу, не было. Хоть в этом повезло. Пять дней в карцере показались вечностью, под конец я только что не выла в подушку, проклиная полковника.

Через пять дней меня вернули в общежитие. Шить я не хотела, не собиралась даже начинать. Все героини ударного труда покинули колонию, остальные бездельницы во главе с Кариной, только делали вид, что работают. Карина умудрилась своим вирусом «всё равно не заплатят» и «вам что, больше всех нужно» заразить всех. Я сильно выделялась даже на фоне этих саботажниц, потому что оказалась злостной прогульщицей. В целом можно было по пальцам посчитать дни, когда я трудилась.

После изолятора меня мало, что волновало. Первый день свободы я прогуляла, забрав паёк и тихо смывшись после завтрака через Витькин лаз, в надежде, что меня не хватятся. После карцера лес казался волшебным божественным творением, каждая травинка, цветок вызывали радость, птичье пение умиляло до слёз. Сырая погода, мелкий поганенький дождь, намочивший всё вокруг, не позволил поваляться на траве.

После позорного завтрака, привыкшая к нормальной еде, я осталась голодной. Чернику, которую нашла на небольшой полянке, горстями забрасывала в рот, чуть не постанывая от наслаждения. Нагулявшись и съев свой паёк, ближе к вечеру я незаметно вернулась в общежитие. Прогулка по лесу пошла мне на пользу, настроение улучшилось, демоны мести отступили. Правда, мучил голод, есть хотелось с неимоверной силой.

На следующий день на завтраке я сидела рядом с Романой, слушая её гневное шипенье в адрес поваров. Сегодня, действительно, была на редкость гадкая каша — непромытая горькая пшёнка на воде — верх издевательства над осуждёнными. Многие, поковырявшись в тарелке, пошли выбрасывать свои порции в бочку для отходов. Попробовав то, что нельзя есть, я поднялась и двинулась вслед за Романой к бочке.

— Гадость неимоверная, — громко проговорила она, посмотрев на повара — прыщавого парня лет двадцати.

— Эй, отойди, не мешай людям, — крикнул прыщавый.

Я посмотрела на тарелку у себя в руках, на конопатого недоросля, возмущенно раздувающего ноздри. Этот свинопас каждый день таскает свиньям полный жбан помоев, да ещё возмущенно покрикивает на нас. Этому мелкому гадёнышу дали права обращаться с нами, как с безмолвными тварями?

Я посмотрела на него, на Роману, молча наливающую кипяток из титана. Да, сколько можно! Двинулась к раздаточной стойке и, размахнувшись, резко запулила кашей в лицо молодого придурка.

— Ты чё, дура, совсем!

Внутри меня колотила нервная дрожь. Хватит над нами глумиться. Я развернулась и пошла к бочке, стоящей на невысокой лавке, с трудом наклонила её и толкнула. Бочка плюхнулась на пол, для верности я пнула её. Разливая тягучую кашу, бочка чуть прокатилась и остановилась.

Недалеко от меня дежурный охранник уже названивал по рации. Из двери вышел ещё один повар, невысокий плешивый мужчонка в возрасте лет пятидесяти, папаша прыщавого. О-па! И в грязном фартуке. Вот кто нам эту бурду каждый день заваривает.

Плешивый посмотрел на разлитые помои, покраснел до кончиков ушей, оглядываясь по сторонам.

— Что тут происходит!

Я развернулась и направилась к девчонкам, увидела испуганное личико Оли, выхватила со стола её тарелку с нетронутой порцией. Дорогу мне перегородил охранник с грубым, некрасивым лицом и жесткими соломенными волосами. Его рожу словно вырубил папа — дровосек в несколько ударов топора, а сверху прилепил пук соломы.