Долина смертной тени - Анатолий Приставкин

Сергея Ковалева), которыми он голосует. Совестливый, добросовестный, улыбка мягкая, почти виноватая. Он вообще-то неагрессивен, но сейчас полез в бутылку и отвечает Жене довольно твердо: “Да. Могу”.

И далее, впервые (всегда бывает что-то впервые) – мы голосуем… “Поднимите руки, кто "за"?” Это за помилование (изнасиловал и убил двух девочек).

Двое: Священник и Врач – голосуют за “отклонение”. Их предложение не прошло. Но и за “помилование” не прошло. Весы заколебались… Отложили…

Женя – разгорячена спором, ее синие прекрасные глаза потемнели – останавливает меня в коридоре, после заседания.

– Мы такими сюда пришли и другими быть не можем… И я вас предупреждаю: если Комиссия хоть раз проголосует за казнь, я сюда больше не приду!

Почтальон в личной беседе потом скажет:

– Я тоже думаю, что мы не должны ничего бояться. Мы появились в таком непривычном виде, чтобы дать нравственный пример…

– Это уже мне нравится, – объявит довольно после заседания Вергилий Петрович, безусловно спровоцировавший спор.

И было в его усмешке что-то мефистофельское.

Погодите, мол, заверещали, а что-то будет дальше!

Хочу, задним числом, повторить, что мы были очень разные, когда шли сюда. И, возможно, в чем-то весьма и весьма незрелые. Я говорю о нашем отношении к смертной казни. Книги, телевидение, кино – это все другое, не похожее на реальность, с которой мы столкнулись. Здесь все вместе и каждый порознь вырабатывали свои принципы и, если хотите, в какой-то степени создавали сами себя. Можно даже сказать так: “не казня” других, мы ежедневно казнили себя. И один Господь мог знать, чем это все кончится. На заседании. Женя активный враг всех насильников, но сегодня на обсуждении рассмеялась. Пострадавшая подала в суд, потому что у них (насильников) ничего не получилось…

Цыгана, который крал лошадей (у него шесть детишек), мы помиловали, да еще смеялись, пусть, мол, не оставляет свое классическое занятие, а то ведь и цыган настоящих скоро не станет.

И еще дело, где тюремная биография осужденного начинается аж в 1942 году, когда его осудили “за антисоветскую агитацию”. Понятно, в шутку мы предложили его не только помиловать, но и передать дело в отдел наград, ибо он еще тогда выступил против советской власти!

Реликтовые для наших времен уголовные статьи и сроки, встречающиеся в некоторых делах времен сталинщины, нет-нет да промелькнут в чьих-то биографиях, возвращая к памяти жесточайшие суды того времени. За украденное общественное добро (колоски на поле) – двадцать лет, за расхищение народного добра (катушка ниток на фабрике) – пятнадцать лет и так далее.

И даже не в сроках дело, а в том, что девушку в шестнадцать лет засудили однажды, а потом уж она пошла по лагерям, и сломалась еще одна жизнь.

Это ли не казнь?

Да, кстати, уголовницы, не помню уж, кто первый придумал, проходят у нас почему-то под ласковыми именами… Так и произносится вслух: Танечка,

Верочка… А эта милая Верочка убила мужа сковородой по голове, а Танечка задушила любовника в постели!

Но так мы могли шутить, лишь когда шли сравнительно легкие дела. И было решено, что все, что здесь говорится, тем более голосуется, не должно выходить за пределы комнаты.

– Но все и так знают о вашей позиции, – возразил

Вергилий Петрович.

А Женя призналась, что уже были угрозы не ей, ребенку…

– Сегодня мы перешли ту грань, когда становится опасно, – строго сказала она. Между комиссиями. Вергилий Петрович со вздохом подытоживает:

– Ну, правда, трезвые головы и у вас тут есть… Вот если бы вы Врача на голосовании поддержали, он ведь правильно советует! Понемногу, но казните…

– Не только он, – излишне резко отвечаю я.

Про себя сосчитал: Врач, Психолог, Священник и, возможно, Булат… Про Фазиля не знаю. И еще один колеблется… Как бы для оправдания ссылается на известные имена… Режиссер, мол, Рязанов…

Летчик-испытатель Марк Галлай – люди цивилизованные…

В каких-то случаях казнь считают необходимой…

А вчера Врач вдруг заявил:

– Общество безнравственно. Оно нас не поймет. Людей ведь осудили. Значит, виноваты. А то, что мы сейчас делаем, – революция! Притом что лишь двадцать пять процентов против казни!

Почтальон возразил:

– Мы не судебная инстанция, чтобы разбирать вину…

Иначе нам бы лучше идти в прокуратуру… На Комиссии. Вчера, уже вторично, обсуждали прошение смертника дяди К. Отклонили. Звучит-то благозвучно. А по сути – подпись под смертной казнью. Правда, последняя подпись как бы не наша. Президента. Но разве это что-то меняет?

Под конец кто-то из колеблющихся свое мнение изменил… Вот они весы судьбы! Счет голосов стал равным: “за” и “против”. Снова отложили. Кажется, мы в это дело уперлись как в стену.

Булат в разговоре по телефону тем же вечером смущенно заметил: “Мы торопимся проголосовать, потому что боимся сами себя. Но ведь закона о пожизненном заключении может не быть долго? Что тогда?”

Мы оба, как и все остальные, не знаем, “что тогда”.

Проговорили целый час в тот вечер, поплакавшись друг другу в жилетку. Помню, что я сказал Булату… если его (дядю Колю, значит) казнят, из Комиссии уйдут трое… Ты знаешь кто… За себя я тоже не ручаюсь.

Зачем мне такая работа, у меня была совсем другая задача…

Потом разговор с Женей, и тоже по телефону.

– Что же, – спросил я, – мы идем вверх по лестнице, ведущей вниз?

– Да, – отвечала она. – Именно так. Но идти надо до конца.

Я не стал спрашивать, какой конец она имеет в виду. Но становится очевидным, что при всей смелости Ельцина (а в некоторых случаях он и правда решителен) он не пойдет на такой шаг, как отмена казней. Хотя… Сергей

Ковалев подтвердил, что Ельцин сам заговорил о создании Комиссии, которая бы не казнила. Тогда, в

91-м году, опасался за жизнь гекечепистов. Не потому, наверное, что пожалел их, а просто не хотел политических репрессий… Тем более расстрелов.

Бессонная ночь.

Я понимал, что наша работа в некотором роде не самый ли сильный соблазн стать судьей чужой жизни.

Ведь так, кажется, просто возненавидеть убийцу: трех мальчиков использовал и убил, да как… душил или головой в ванну и после этого в прошении пишет о ценности человеческой жизни… Своей, разумеется.

По совести есть все возможности, даже право, сказать такому: “умри”. Или чуть деликатней: “уйди”.

Проголосовать за отклонение, а самого себя оправдать в собственных глазах. Но это и есть соблазн, ибо права решать чужую жизнь (“порешить” – точнее?!) не может быть ни у кого, кроме Всевышнего.

И когда мы вещаем о законе, который якобы нам

“разрешает” распорядиться чужой жизнью, это тоже фикция. Наш закон (российский) основан на равнодушии к людям. С ним нельзя спорить (закон есть закон!), но сопротивляться ему, морально противодействовать нужно и можно.

Вот и сопротивляюсь, и противодействую.

Тем более я знаю, что он (закон) тоже может меняться… Сегодня, скажем, казнят единицы, ну десятки, а завтра пойдут сотни, тысячи… И все это будет один и тот же закон.

А я вроде бы еще писатель, хотя за чтением кровавых дел запамятовал, когда сидел над чистой страницей…

Да нет, я еще, и прежде всего, гражданин и не приемлю такого закона и всеми доступными силами против него восстаю. Ведь мог же великий Толстой…

А пока что вот: я решил откладывать тяжкие дела, где наши могут проголосовать за казнь. Чтобы, как сказал один мой приятель, не дергать судьбу за хвост… В смысле не искушать податливых. (Если честно, и я могу быть податливым.)

Наутро позвонил Сергею Ковалеву: надо встретиться и выпить, иначе не вытяну…

Застолье.

В беседе с Ковалевым среди многого о разном постепенно приблизились к теме, которая начинала обжигать, хоть мы ее, как могли, отдаляли. Начали с Президента.

– А мы нужны? Ему? – спросил я Ковалева.

– Праведники нужны всем и всегда, – отвечал он. – И

Ельцину нужны…

– Зачем?

– Для очищения.

– А что нам делать? – спрашиваю.

Ковалев задумывается, отставил рюмку.

– А что, если… Этот… Вергилий Петрович… Ну, помимо вас отдаст Ельцину часть “трудных” дел?

– То есть дать ему возможность… Самому?

– Небольшую часть…

– А где границы?

– Это, конечно, сложный вопрос. Но все-таки выход. Не можете же вы копить “трудные” дела до бесконечности?

– Но имеем ведь право?

– А об этом кто-то знает?

– Пока нет.

– Узнают…

– И что тогда?

Вопрос, который задал мне Булат в ночном разговоре.

Ковалев машет рукой, и мы молча выпиваем.

– Нужен закон… Альтернатива смертной казни…

– А что, если поговорить с Ватиканом? С Папой? Он же доступней Ельцина? – спрашиваю я.

– Наверное, – усмехается Ковалев. – Но вот с вопросом о пожизненном заключении надо пробиваться все-таки к

Ельцину…

– Вы поможете? – напираю я.