Мы, народ… (сборник) - Андрей Столяров

И еще он сказал:

– Вы думаете, у меня есть ответы на все вопросы? Таких ответов у меня, разумеется, нет. Ответы на все вопросы дает только религия. А у истории совсем другая задача – она пытается пробудить в человеке чувство единого исторического бытия, единство прошлого, будущего, настоящего…

Дискуссии эти продолжались и после уроков. Был, оказывается, такой Общественный клуб, между прочим официально разрешенный немецкой администрацией. Выцветшая справка о нем висела в школе на доске объявлений. Собирались они два раза в неделю. Вета по какому-то таинственному наитию однажды проскользнула туда, устроилась в заднем ряду. Никто, кажется, этому не удивился. Говорил в эту минуту Буртай, продолжая, по-видимому, некий спор, начавшийся некоторое время назад.

Обращался он к человеку профессорской внешности: костюм, галстук, очки, клинышек седой бороды. Впрочем, все это изрядно потрепанное, сразу ясно, что поселенец, пытающийся, однако, сохранить божеский вид.

– У вас, товарищ, абсолютно неправильное представление о китайском социализме. Вы считаете, что при китайском социализме все будут ходит в военной форме и кушать рис. Это, конечно, не так. Вас никто не будет заставлять кушать рис. И в военной форме ходить тоже не обязательно. Партия уже давно отказалась от казарменных крайностей социализма, от принудительной уравниловки, от силовой дисциплины. Теперь взят курс на всестороннее и полное развитие каждой личности, которая свободно, я подчеркиваю, свободно реализует свой творческий потенциал. Нынешний метод партии – не принуждение, а убеждение, демонстрация тех преимуществ социализма, благодаря которым он привлекателен для сотен миллионов людей…

Буртай ее поразил. Он говорил по-русски свободно, почти без акцента, без своего обычного дурацкого цоканья, характерного для мансоров. И хотя одет был в тот же страшноватый местный тулуп, в те же валенки-сапоги, в тот же вытертый нищенский малахай, который он, впрочем, в Клубе с себя стащил, однако вовсе не выглядел придурковатым. Напротив, казалось, схватывал все на лету, отвечал быстро, аргументированно, не растекаясь пустопорожними словопрениями. Как будто ответ у него был подготовлен заранее и извлекался с компьютерной быстротой в нужный момент.

Так, после ядовитой речи профессора о сталинских лагерях, о преступлениях красных кхмеров в Камбодже, о репрессиях председателя Мао Буртай страстно сказал, что это, разумеется, позорная страница в истории социализма. Однако заметьте, подобные методы нами осуждены: быть может, не слишком строго, но все же вполне отчетливо. Мы эти ошибки учтем. И вместе с тем обращаю ваше внимание на следующий момент. Всякая большая мировоззренческая идея должна созреть. Христианство, скажем, которое трактуется как религия всеобщей любви, тоже прошло через период подростковой жестокости, вспомните разрушение языческих храмов, насильственные крещения, религиозную экспансию Средневековья, вспомните инквизицию, которая уничтожила миллионы людей, преследование инакомыслящих, отлучение Льва Толстого… Христианству, чтобы цивилизоваться, потребовалось две тысячи лет. Только тогда оно стало терпимым, готовым к сотрудничеству с другими мировоззренческими системами. У нас, конечно, двух тысячелетий в запасе нет, но мы можем надеяться на целенаправленную воспитательную работу…

Вета в этой дискуссии далеко не все понимала. В школьном учебнике о социализме рассказывалось как-то не так. А тут, оказывается, бесплатное образование, бесплатная медицина, молодежь из самых отдаленных селений могла поехать учиться в столичный университет. Значит, не только расстрелы и лагеря. Она смутно помнила, как отец говорил, что при советской власти человек по крайней мере был защищен: никто не мог выкинуть его с работы на улицу, каждому обеспечен был некий жизненный минимум, благодаря которому можно было существовать. Океанских яхт, конечно, не покупали, но и бомжи, в обмотках, в грязи, по помойкам, как тараканы, не шастали… Ей нравилась сама идея социализма: все люди равны, от каждого по способностям – каждому по труду, прекрасное согревающее слово «товарищ», никто не тычет другому в глаза, что ты нищий, а потому – недочеловек. Бог с ней, с социальной терминологией! Главное – можно, оказывается, жить не только для себя, но – для всех. Здесь чувствовалось что-то светлое, сияющее, счастливое – то, ради чего, вероятно, мы и приходим в этот огромный мир. Не ради денег, а ради человеческой справедливости, не для обмана и лжи, а для счастья, озарения и любви. Было в этом что-то похожее на христианство, только не дальнее, за мистическим горизонтом, за пределами бытия, а свое, земное, близкое и родное, возможное здесь и сейчас…

Конечно, все было не так просто. Наличествовал в том же в Клубе некий решительный человек, которого называли «майор»: ходил в пятнистом комбинезоне, голову брил, под носом оставлял щеточку темных усов. С учителем его связывали какие-то давние отношения: то ли они вместе где-то работали, то ли что. Так вот майор, видя, как у нее пылают глаза, скептически пояснил, что поет Буртай, разумеется, хорошо, и это не удивительно – Китай испытывает колоссальную потребность в ресурсах, у них задача переключить эту трубу на себя. Однако знаешь, ребята, которые оттуда, рассказывали, что социализм, он, конечно, социализм, но в городах, находящихся в китайской зоне ответственности, люди, которые с чем-нибудь не согласны, исчезают сразу и навсегда: вышел человек, скажем, из дома – и не вернулся, и все, нет его, уже никто никогда не найдет. Говорят, это даже не спецслужбы государственные работают, а триады – китайская мафия, у которой здесь свои интересы. Наркотрафик в Европу, «белый путь Цань ю син», начинается именно там…

– Что же делать? – спросила Вета растерянно.

Ей физически больно было расставаться с мечтой.

Майор щелкнул твердыми пальцами:

– Ну, прежде всего, девочка, выбрось из головы всякий «китайский социализм». Глупости это – как бы ни разливался Буртай. Китайцы – это китайцы, а русские – это русские: то, что для них – сладкий рис, для нас – в горле ком… А вот есть, говорят, где-то за Омском такой городок, даже не городок, говорят, так – местность, ничья, брошенная деревня. И живут люди там, по слухам, совершенно свободно: без начальства, без мэра, без губернатора, без международной администрации. Сами решают – что им и как. Никто никого не обманет, не подведет. Законов у них вроде бы нет, есть только правила, и установлены они так, что жить человеку – легко. Ни один чужой в это поселение не войдет, будет плутать, будет ходить кругами, сутками, как замороченный: обычные дороги к этому поселению не ведут… Только если подскажет душа… Такой град Китеж… Вот там бы пожить…