Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «Рождественская феерия» - Альманах Российский колокол
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэт и сам не знал, как здесь очутился. Он просто вышел из дому, чтобы развеяться. В последнее время душа его томилась, мучилась стихами.
Бабушка Сказка была гостеприимной хозяйкой. Она угощала своих гостей не только сказочными историями. Яблочный пирог по рецепту известной поэтессы и чай по рецепту знаменитого художника сделали своё дело. Поэт раскраснелся, расслабился и, кажется, был вполне доволен жизнью, даже несмотря на отсутствие творческого порыва. И тогда мудрая Сказка повела его в свой чуланчик.
Старое протёртое кресло сморщилось от неудовольствия, увидев беззаботного Поэта.
– Пойди сюда! – сказало оно. – Я тебе расскажу о том знаменитом чародее, который написал десятки томов, сидя на моём брюхе. Он знал много такого, до чего ты ещё не дорос…
– Угомонись, дружочек! – попросила Бабушка Сказка. – Он здесь не за этим.
Поэт огляделся. Сумрак чуланчика уже будоражил его воображение. Он помнил его шорохи, запахи… Казалось, он бывал здесь не раз, только забыл когда, при каких обстоятельствах.
– Он был здесь, я его помню! – заговорил письменный стол, выглядывавший из-под лежавших на нём гардин. – А ты меня помнишь?
Поэт неуверенно качнул головой.
– Да ну? Я же Дух Письменного Стола! Только сидя за одухотворённым столом ты мог написать что-либо стоящее.
Поэт снова мотнул головой.
И тогда Бабушка Сказка начала показывать свои сокровища, а они, в свою очередь, начали шептать свои сокровенные истории. Поэт очутился среди множества картин, книг, сервизов, костюмов, платьев, кофточек, колб, ножей, ружей… Его голова закружилась, а в уши со всех сторон полетели сказки, поэмы, гимны, романы, эпиграммы…
Поэт сидел в потрёпанном кресле и слушал, слушал, слушал. Его грудь с трудом успевала вдыхать воздух вместе с историями. Перед глазами проносились сотни образов, которые застревали в дырах камзолов, оседали пылью на мебель и затем снова воскресали в воображении Поэта. На его лице мелькали и радость, и грусть, и гнев, и обида.
Оно то освещалось внутренним светом, то поглощалось мраком, наползающим из тёмных углов и щелей сказочного чуланчика.
Поэт утратил беспечность, в его душу вновь вселилась тоска, жажда чего-то, ожидание чуда, постижения тайны. Он томился неведомым, которое прикасалось к нему невидимыми руками. Или, может быть, крыльями.
Взгляд его упал на изорванную ветошь, валявшуюся под письменным столом.
– Зачем эта тряпка хранится здесь, среди значимых вещей? – обратился Поэт к Бабушке Сказке.
И в тот же миг в чуланчике воцарилась тишина. Все замерли, затаили дыхание, закрыли рты и широко открыли глаза, чтобы внимательнее рассмотреть того, кто осмелился сказать ТАКОЕ.
Поэт ощутил неловкость, но Бабушка Сказка поспешила ему на помощь.
– Это изорванное сердце настоящего поэта, которое до сих пор способно преображать мир людей, хоть износилось до дыр и брошено здесь последним владельцем в небрежении.
Поэт изумился и с опаской покосился на тряпку.
– Многие его примеряли на себя, но немногие были того достойны. Возьми его в свои руки – ведь ты ради этого пришёл!
Голос Сказки звучал торжественно, и Поэт неуверенной походкой подошёл к столу. Присел, взял в руки то, что казалось истёртой ветошью, и в тот же миг оно заиграло красками, заискрилось, подобно золотому руну.
Сияние озарило чуланчик и все находящиеся в нём вещи, Бабушку Сказку и самого Поэта. Он вскрикнул, как бы пронзённый кинжалом, и его глаза оросились слезами. Ветхая изодранная тряпка преобразилась, забилась сердцем в руках Поэта и затем исчезла. Лицо Поэта озарилось внутренним сиянием.
– Так часто бывает, дружок, что сердце поэта превращается в жалкую ветошь. Ведь поэты не берегут себя, они трутся сердцем о землю и небо, о терновые и розовые кусты, они непрестанно протирают окна человеческих домов, натирают даже человеческие сердца до блеска, так что людям кажется, что их собственные души сияют подобно солнцу…
Бабушка Сказка говорила недолго и вскоре умолкла. Тишина вновь зазвенела в чуланчике: вещи слушали эхо сказочных слов об изношенном сердце поэта.
– Теперь это сердце бьётся в твоей груди, – заканчивала свою речь Сказка. – Это великая сила и великая немощь одновременно. Носи его достойно, чтобы, когда твой земной путь окончится, сердце твоё вернулось сюда, в мой чуланчик. И тогда другой поэт примет его вновь как дар или как проклятье…
Поэт не расслышал последних слов. В его душе уже толпились образы изношенных вещей, спешащие поведать ему о себе, своих хозяевах, об их подлинной жизни, о величайших тайнах и смыслах, сокрытых в жизни людей и вещей, чьи тени жили в чуланчике древней, как мир, Бабушки Сказки.
Наталья Леонова
«Родилась в г. Угличе Ярославской области 15 февраля 1947 года. После одиннадцати классов ташмойнокской средней школы окончила в 1970 году филологический факультет Киргизского государственного университета (г. Фрунзе, ныне Бишкек). После окончания университета работала в школе преподавателем русского языка, потом отслужила в милиции пятнадцать лет, затем проработала в педагогическом университете заведующей педагогической практикой. Потом опять была школа. В 2001 году поменяла место жительства – переехала в Калининградскую область, проработав там в средней школе, ушла на пенсию. Замужем, двое взрослых сыновей. Пишу с детства, в основном короткие рассказы, люблю историю старого Уральска. Многое посвящаю ему и своей семье».
Сююмбике – любимая
Расскажи мне, ковыль, про ногайские степи,
Про султаншу Сююм и алые зори её.
Это было давно ли, недавно ль, как солнышко слепит,
Ты всё помнишь, умудрённый жизнью степной,
Степные зарницы и чёрные грозы получая как дар.
Живший рядом с девчонкой ногайской – царицей,
Принимавшей судьбы многократный удар,
Да, в степи был характер потвёрже, чем львицы.
Поседевший ковыль лишь под ветром согнулся
И печально поник над степною землёй,
Головою седой он до царских следов дотронулся,
Вспомнив, видно, о бесстрашной красавице той.
Что-то всю ночь полыхали в ночном небе зарницы, какие-то красные всполохи – видимо, где-то идёт гроза. Рядом с белой ханской юртой Юсуфа у порога мирно спал белый ягнёнок – любимец дочери хана Сююм, двенадцатилетней девчонки в пёстрых шароварах и с двумя косичками, растрёпанными от сна. Пахло свежей мокрой травой. Девочка потянулась, открыла глаза и увидела родную майскую степную ложбинку всю в жёлтых тюльпанах.
– Сююм, – позвал
