Клочья паутины - А. А. Морской

Твоя теперешняя жена — которая счетом? Знает она твое прошлое, ты рассказал ей его? А я — вся перед вами. Э, да что говорить!.. Вот уже и мой розовый поросенок проснулся, зовет меня. Иду, Коля, иду! Прощайте-же господин Шахов! Навсегда...

Животный хрип вырвался из горла Шахова. Он протянул руки, чтобы удержать Шуру, хотел ей что-то сказать, но не мог. Горячий ком подкатился и душил его.

А в наступившей вдруг жуткой, напряженной тишине, из другой комнаты неслись какие-то придушенные звуки: не то рыдала Шура, не-то пьяный кандидат бормотал слова животной,, требовательной страсти...

———

Шура вернулась к себе поздно утром недовольная собою, усталая, злая. Ее то знобило, то кровь приливала к лицу, и в глазах появлялось ощущение горячего, сухого песка. Голова мучительно, тупо болела. Точно кто изнутри стягивал виски и давил на затылок. Целый день она пролежала в полусне, разбитая и душою, и телом.

Свечерело. Стоял серый полумрак.

Шура поднялась с кровати, собираясь одеться. Но ноги дрожали, поясница ныла, голова болела. Она опустилась на диванчик и как то сразу вся съежилась, осела. Только широко раскрытые глаза смотрели куда то далеко. Мрак густел и придвигался.

Тени с легким шорохом ползли из углов. Длинными прядями густой тяжелой паутины колыхались над ее головой, с тихим звоном клубились на полу, мягкими, холодными гусеницами ползли по ногам и спине... Комнату наполнял неясный гул каких-то далеких голосов. Они звали туда, в безумную мглу ужаса, и мрак ночи смеялся ей своими пустыми, черными глазами.

Шуре стало страшно. Она хотела встать, но ноги не слушались ее. Хотела крикнуть, позвать кого-нибудь и не могла. Силы оставили ее. Что-то громадное захватило ее, овладело ее волей, мыслями, душой, и она, как маленькая песчинка, затерялась в этом необъятном.

Тьма сгустилась, ожила... Вот резким светлым пятном вынырнула откуда-то издалека ее кровать. Шевелится шелковый, обшитый кружевами полог, и кровать подплывает все ближе и ближе...

Но это уже не кровать. Это — громадный катафалк, до верху полный человеческими телами. Все женщины... Белые, чистые, красивые. И от них идет смрад. Поднимаются тяжелые, ядовитые испарения. Испарения стелятся поверх катафалка и принимают форму длинной фигуры.

Шура узнала самое себя. Она лежит голая и отдается ласкам нагого мужчины. Она не узнает его лица, — никак нельзя рассмотреть... Шура всматривается в эти два волнующиеся тела, и замечает, что они состоят из бесконечного множества маленьких телец.

О, да это черви! Толстые, мягкие белые черви... Они ползут, точно переливаются по всей длине и толщине тела. Они смотрят из ее глаз, свиваются в улыбку рта, в виде ее длинных пальцев копошатся в волосах лежащего с нею мужчины, ползают по его бедрам. И от ее прикосновения черви, из которых состоит он, сладострастно извиваются, выделяют липкую слизь, становятся толще и еще противнее...

Шура зажмурила глаза и снова открыла их. Катафалк с телами исчез. Колыхалась тьма... Повеяло холодком, сырым запахом земли... С ржавым скрипом поползли, расходясь все дальше и дальше, стены...

В комнату ворвались какие-то призрачные, черные, то громадные, то крохотные существа. Они все сразу что-то говорили, и в словах их было безумие. Каждое слово падало ей в мозг светящейся, расплавленной капелькой. Точно ртуть разбитого термометра. Капли жгли мозг, перекатывались, кружились, и она тщетно старалась остановить, удержать, осмыслить их.

Бешено закружились мысли Шуры, в погоне за капельками... И уже не повинуются ей.

Она мчится прочь, теряя по дороге яркие лохмотья, обнажаясь и хохоча.

Шура ловит лохмотья, старые, пестрые лохмотья, обрывки каких-то былых, нарядных одеяний; она судорожно хватается за них, боясь растерять, ибо знает, что в них весь старый смысл и уклад ее жизни, все ее прежние надежды и верования!..

Но лохмотья падают, улетают от нее, и панический ужас, смертельный страх охватывают ее.

А губы сами собой кривятся в безумный смех, из горла вылетают страшные звуки.

По всему дому понеслись визг, хохот, вой...

Руки потянулись и стали быстро ловить блестящие капельки... А они не давались, убегали все дальше и дальше...

Обливаясь холодным потом, она извивалась на полу, билась тяжелой горячей головой о земь, рвала волосы, царапала кожу... А над нею носился хохот призрачных, черных существ, и слова их падали ей в мозг бегающими, светящимися капельками...

И она не в силах уже была перестать кричать и рвать свое поруганное, но все-таки прекрасное, белое тело...

СПБ., 1907 г.

Лепестки хризантемы.

(Пасхальный рассказ)

— Как хорошо, как радостно жить! Завтра Пасха, а у меня уже сегодня Светлый праздник... Только что Ира, моя маленькая Ирочка, дала свое согласие стать моей женой!.. Плутовка: — „Если папа и мама не будут ничего иметь против!... Она прекрасно знает, что ее папа и мама уже давно вместе со мною составили против нее заговор! Следовало бы наказать скверную девочку, — попросить ее папу и маму, чтобы они разыграли комедию отказа. Но, Бог с нею! Жизнь так хороша, так радостна, — нельзя омрачать счастье моей, — о, да моей — маленькой злючки и капризницы Ирочки...

Я не шел, а плыл, летел по воздуху, не касаясь земли.

Солнце радостно заливало своими теплыми весенними лучами широкий бульвар и предпразднично суетливую, пеструю толпу, купалось в яркой свежей зелени деревьев, искрилось в зеркальных витринах, тонуло в голубоватой дымке далекого парка. Все жило радостью, трепетало чистой, одухотворенной любовью, улыбалось и поздравляло с грядущим великим праздником Весны. А в моей душе уже настал этот долгожданный день — праздник праздников!..

Я торопился к себе в мастерскую: мне необходимо было закончить еще портрет Лидии Петровны! Собственно говоря, он уже был готов, но сегодня, — я это чувствую, — мне удастся, наконец, найти те неуловимые несколько черточек, которые ему еще не достают!.. А завтра это будет мой пасхальный подарок старому другу и товарищу — мужу Лидии Петровны — доктору Зеленину... Я счастлив, я радостен, и вокруг меня, должно быть, всем радостно!..

— Счастя як трясця: як нападе, то не скоро покине! — вспомнилась украинская поговорка.

На углу меня окликнула старушка-цветочница.

— Не возьмете ли хризантемы? Я сегодня имею как раз такие, как вы всегда берете: двухцветные, — малиновые сверху и бледнорозовые снизу. Их сезон уже прошел, и доставать становится все труднее!..

— И не трудитесь, бабушка! Не надо больше доставать их: сегодня я заканчиваю работу! Спасибо вам, что позаботились обо мне.

— Как же о вас не позаботиться? Знаю я