Рысь - Урс Маннхарт

По мнению Штальдера, чтобы улучшить — как он выражался — социокультурные условия обитания рысей, большего, чем эта основополагающая просветительская работа, сделать было нельзя. Для него дуболомы навсегда останутся дуболомами. Нельзя посадить под арест всех фермеров, у которых на заднем дворе лежит старый мешок с крысиным ядом или которые негодующе проклинают рысей за кружкой пива.

Геллерт придерживался иного мнения. Хотя он и радовался тому, что Штальдер так тщательно готовится к докладам в школах, но ему этого было недостаточно. Он обзвонил всю страну в поисках мест, где еще можно было достать крысиный яд. В Грюйере, Гранвилларе и Монбовоне несколько лет назад его еще продавали через Сельскохозяйственное товарищество, и следовало предполагать, что на многих дворах еще завалялось по мешку отравы. Но это не свидетельствовало о вине Рёлли или кого бы то ни было. Такие сведения напоминали кусочек пазла, который некуда вставить.

Одумавшись, Геллерт купил черных булавок и пометил ими на висевших картах места браконьерства, саботажа и отравлений. Одну булавку он воткнул в районе Гурнигеля, где в декабре 1996 года пристрелили рысь, другую — в Шохлисвальд, прямо над хижиной Ханса Рёлли, третью — на северном краю карты, чтобы пометить напраление, откуда в Берн прислали отрубленные лапы.

Штальдера эта идея Геллерта с булавками вдохновила лишь на легкое подтрунивание: он с удовольствием наблюдал за молчанием Геллерта, так и не нашедшего, что ответить на его вопрос, какую пользу принесут рысям эти булавки.

Вероятно, таким образом Геллерт лишь боролся с тем, что никак не мог противостоять браконьерству. С таким же успехом он мог бы вырезать из пятничного «Зимментальского вестника» части публиковавшегося там романа с продолжением и вклеивать их под одну обложку или нумеровать кусочки туалетной бумаги. Но он этого не делал. Он втыкал в карты черные булавки.

Совсем другая перспектива открылась перед зоологами, когда Надя Орелли сообщила, что по ее запросу «Про Натура» согласилась выписать чек на пять тысяч франков за сведения, ведущие к поимке преступника. Геллерт был вдохновлен Надей не меньше, чем самой акцией. Затея с черными булавками сразу нашла свое оправдание.

Лауэнентальскую долину затягивало грядами облаков, солнце выглядывало лишь изредка. Лен находился еще в некотором отдалении от рыси, всего несколько минут назад он оставил машину на парковке у Лауэненского озера. У него не было уверенности, что он приближается к Рае, потому что мощные скалы, окружавшие его здесь, у водопада Тунгельшус, не давали возможности полагаться на приемник.

К тому же, ему было непонятно, правильную ли сторону долины он выбрал. Это прояснится лишь на Хюэтунгеле. А до того надо подняться вверх на четыреста метров.

Чуть позже — дорога первый раз приблизилась к ревущему Тунгельшусу — Лен разглядел на горном серпантине высоко над собой какого-то человека. Тот спускался вниз, неся на плечах здоровенный рюкзак, размахивал палками и что-то кричал. Лен не понимал, что бы это значило, и попытался отыскать глазами того, к кому обращались на сем языке жестов. Но рядом никого не было. Одна только горная дорога, шумящий поблизости Тунгельшус, хвойный лес и он.

Человек приближался и не переставал кричать. Лен видел его впервые в жизни. Уши наполовину были прикрыты копной волос, наполовину — шапкой. Та была красно-сине-белых цветов и на ней — как Лен разглядел, когда мужчина подошел ближе, — красовалась давным-давно стершаяся эмблема Швейцарского кредитного общества. Лен решил подождать. Мужчина остановился в метре от него, сжимая под мышкой старый гнилой штакетник. Лен заметил торчавшие из рюкзака инструменты, заметил густые сильно кустившиеся и сросшиеся над носом брови.

— Можешь больше не искать свою рысь, я ее только что пристрелил. Лучше двигай отсюда восвояси, — произнес мужчина голосом, без труда заглушавшим шумевший горный поток.

Лен онемел, не зная, как воспринимать слова, которые, скорее всего, относились к Рае.

— Что за беспардонная наглость разводить здесь рысей, после того как мы наконец-то избавились от этих гребаных тварей в прошлом веке. Вы, безмозглые рыселюбы, даже не подозреваете, что вы тут учинили, когда в семидесятых выпустили этих паразитов на волю. А теперь вы накидываете на них ошейники и заявляете, что они у вас под контролем. Черта с два! Я буду убивать по рыси за каждую задранную овцу, это ты можешь передать своему начальнику.

Его губы судорожно подрагивали, он поправил съезжавшую на глаза шапку давно исчезнувшего в результате слияний кредитного общества.

Лен по-прежнему молчал.

— Прошлой осенью я видал одну такую поганую тварь. Было бы у меня с собой ружье, я бы тебе предъявил сейчас роскошную рысью шкуру. Забил бы ее тебе в глотку и сбросил бы тебя в Тунгельшус вместе со всеми социалистами, левыми и зелеными. Всех вас пора выселить в Югославию.

Чем сильнее ярился мужчина, тем труднее было Лену смотреть ему в глаза. Вместо этого он разглядывал то кустистые брови, то красно-сине-белую шапку.

— И ты не думай, что мы, лауэненские фермеры, не в теме. Мы точно знаем, что расселение было незаконным, что какие-то чокнутые привезли сюда рысей из австрийских и югославских зоопарков. Поэтому любой зверь, который попадется нам здесь в Лауэнене на глаза, будет застрелен. Любой. Даже самый жалкий. Вот тогда ты и все остальные увидят, как эти проклятые защитники рысей лишатся работы. Ведь им только деньги давай, только деньги, и все за счет налогоплательщиков.

Лен чувствовал, как становится все меньше и меньше.

— Давно было пора послать в Берн эти рысьи лапы. И почаще бы. Рысей хватает, и в лапах недостатка не будет. Внимание к себе надо привлекать действиями, а то с этими бернскими жуликами и сутенерами каши не сваришь.

Правой рукой он махнул в ту сторону, где по его представлениям находился Берн, а Лену уже совсем расхотелось перебивать говорящего.

— Да и вообще Берн — вся эта политическая трясина, определяющая на высокооплачиваемых заседаниях размеры прямых выплат. Для нас, фермеров, это мертвому припарка. И ты тоже… — Мужчина уставил на Лена свой указательный палец, как ружье. — Ты тоже наверняка приперся сюда из города, выбрался на природку, или, может, из Африки, если посмотреть на эти заросли у тебя на башке. Это маскировка от рысей, что ли? Сколько тебе платят за эту раздолбайскую работенку?

Словесный поток впервые иссяк. Оскорбленный Лен откинул с лица растаманскую косичку.

— Я зарабатываю восемнадцать франков в день, и это…

— И даже это слишком много. А сколько тратится в год на одну рысь? Больше полумиллиона, не иначе. И все с наших налогов. Гребаные бернцы. Иди ищи свою рысь. Еще почитаешь о нас в газетах. Скажи своему начальнику, чтобы больше не посылал тебя в Лауэнен. Скоро тут ни одной рыси не останется. А теперь прочь с глаз моих!

Мужчина в последний раз поправил съезжавшую шапку, прошел мимо Лена и направился вниз.

Пульс у Лена зашкаливал. Наверно, он покраснел. Лен снял куртку, глубоко вдохнул, выдохнул и начал подниматься выше. Думал, действительно ли этот охотник подстрелил Раю. Слабые сигналы заставляли волноваться. Лен проклинал себя за то, что не обратил внимания, были ли на парковке у Лауэненского озера другие машины. Решил, что впредь будет записывать номера машин, рядом с которыми паркуется. Сигналы становились слабее и слабее, местами ничего не было слышно за грохотом Тунгельшуса.

Лишь когда Лен добрался до хюэтунгельского плато и разглядел альпийские хижины, сигналы резко усилились. Однако его беспокоило, что ручная антенна лучше всего улавливала сигналы именно со стороны хижин. Лен пеленговал уже безостановочно. С отравленной Реной перед глазами он подходил к первой хижине. Тут он обнаружил, что сигналы Раи поступали не от самих хижин. Она была за ними.

В конце концов, ему удалось не только запеленговать Раю на небольшом возвышении Хюэтунгельского плато, но даже увидеть ее. «Бургбюэль» прочитал Лен на карте. В бинокль он различил обе кисточки на ушах и взгляд зорких, направленных на него глаз. Туловище оставалось скрытым. Долгое время он просто любовался рысью. Словно одержал личную победу над пышущим ненавистью фермером. Удовлетворенный и успокоенный он отправился назад.

В то время как Лен, спускаясь, размышлял о преимуществах анонимной городской жизни, Альфред Хуггенбергер уже давным-давно добрался до стоянки. Он был в том настроении, когда особенно не задумывался. Ничтоже сумняшеся он двинулся в сторону желтого «фиата панды» с длинной антенной на крыше. Навалился на крышу, пригнулся к колесам, сел в свою машину и уехал. По пути еще раз оглянулся на Тунгельшус, на Хюэтунгель. Послал вверх по склону проклятье и отправился на отцовский двор в Хаммершванд.